Только никому не говори
Шрифт:
И эту тайну он не решается доверить никому. Своим подавленным сознанием, больной душой, возможно, он чувствует за поминальным столом присутствие убийцы. И боюсь, Анюта, что убийцей он считает вас.
– Этого не может быть!
– Не может — в обычном, нормальном состоянии, но слишком многое обрушилось, психика подорвана — и он собрал последние силы, чтобы спасти вас. Неужели вы думаете, что он стал бы покрывать друга-убийцу?
Павел Матвеевич говорит художнику: «Если ты пойдёшь за мной, между нами все кончено. Вы оба должны меня дождаться». В прихожей он берет из пиджака
– Замолчи! — закричала Анюта. — Устранить, уничтожить… Ты все врёшь, выдумываешь, ты не знаешь папу…
– Анюта, ради Бога… я же говорил, вам потребуются силы. Ну, кончим, кончим на этом, а потом…
– Нет, сейчас!
– Постараюсь короче. Павел Матвеевич действовал очень осторожно. Никаких свидетельств о его поездке не осталось. Наверное, он оставил машину в роще, вошёл в дом, спустился в погреб, нашёл дочь и браслет. Завернул её в шаль и отнёс в машину, по дороге взяв из сарая лопату.
– Я не понимаю! — не выдержал Борис. — Павла Матвеевича нашли на даче, а машину на месте?
– В ту ночь он ездил в Отраду дважды.
– Но зачем?
– Думаю, вот зачем…
– Да погодите вы! — перебила Анюта. — Куда он дел Марусю, вы скажете, наконец?
– У меня почти нет доказательств… одно, косвенное, но, кажется, я не ошибаюсь. Это можно проверить — но нужно ли? «Сломанная шпага» Честертона навела меня на мысль… «Где умный человек прячет мёртвое тело? Среди других мёртвых тел».
– Так Маруся здесь? В Отраде?
– Нет, нет, кладбище почти рядом с дачей — зачем брать машину? Павел Матвеевич похоронил её с матерью — я уверен. Там и браслет. «Полевые лилии пахнут, их закопали».
Он похоронил дочь. Небольшой промах, косвенное доказательство: лопата на заднем сиденье машины, Дмитрий Алексеевич обратил внимание, сиденье было запачкано глиной. Потом по дороге он где-то лопату выкинул, поскольку вторично поехал на дачу электричкой. Возможно, он предчувствовал, что у него не хватит сил вернуться в ту же ночь в Москву, и боялся, что милиция обнаружит машину в Отраде. Ему пришлось оставить в «Волге» ключи, чтоб не подниматься в квартиру, где его ждал убийца. Зачем он вернулся на место преступления? Вероятно, уничтожить следы, о которых мы уже ничего не узнаем. Понимаете, он был наедине с убитой дочерью и просто не мог думать в это время об уликах, отпечатках и так далее… Допустим, он вспомнил об открытом окне и решил его протереть (стер и твои, Петя, отпечатки на стекле). Или сложил в кучу раскиданную картошку. А возможно, его преследовал тот страшный смертный запах — вдруг догадаются?
И он вернулся. Раскрыл все двери и окна, спустился в погреб — и тут его измученную душу, наконец, отпустило в другой мир — великий мир
Мы бесшумно спустились по ступенькам флигеля. Пронзительная деревенская тишина — нет, звонкий щебет в кустах, медовый холодок, розовое и голубое — нежная полоска зари. Небесная чаша сияла над старыми садами, русскими полями и темными водами.
Какое-то время мы постояли в кленовой аллее, словно задыхаясь от свежести, простора и жизни. Затем двинулись к машине Николая Ильича.
– Я всех подвезу — и прежде Анну Павловну. Вы позволите?
– Нет, я пойду через рощу. Не хочу. Я одна.
— А ведь она и вправду осталась одна, — с жалостью сказал актёр, глядя вслед — лёгкой тени в предутреннем тумане. — Не моё, разумеется, дело… я растроган, слезы сейчас потекут. Не моё дело, говорю, математик, но я бы проводил женщину.
– Вот и проводите.
– Кто вы там? Кандидат или доктор? До президента Академии наук ведь дойдёте с такими железными…
– Может, я догоню? — подал голос Петя.
– Давайте-ка, свидетели, прощаться, — заговорил я. — Где машина?
– Да вон на обочине.
Мы подошли к «Жигулям», Петя по привычке спросил:
– Иван Арсеньевич, можно, я к вам буду ездить?
– Можно.
– Тогда уж и мне разрешите продлить знакомство. И, с моими мелкими грешками я недостоин…
– Простите меня, я был не в себе. Я не победитель.
– Победитель! Как вы меня сегодня долбанули! Требует продолжить и кое о чем поспорить.
– А я не хочу спорить — вы меня освободили, — вдруг заявил Борис и протянул мне руку. — Мы, конечно, больше с в не увидимся — вы знаете почему. Я хочу на прощанье старомодно, по-эстетски снять шляпу перед великим сыщиком.
– Ура! — рявкнул Вертер, и подхватил актёр. И они уехали. Я побежал. Кленовая аллея. Полянка. Смутно белеющие ромашки. Нежные венерины башмачки. Дальше пруд | кладбище, берёзовые кущи, старый забор, старый дом… Господи, как хорошо!
Я дышал, я жил полной жизнью и услышал тихий безнадёжный плач. Так, она в беседке!
Она плакала в беседке.
Я её почти не видел, но сильно чувствовал. Вошёл и сел рядом. Мы молчали.
– Анюта, я в отчаянии.
– Почему? — недоверчиво, сквозь слезы спросила она.
– Всю ночь терзал тебя ревностью… как будто я сам, подонок, имел терпение ждать тебя.
– Как ты смеешь так говорить о себе! Замолчи!
– Да кто я такой, чтобы учить…
– Ты есть ты. — Длинная-длинная пауза. — Я чувствую, он сказал тебе.
– Сказал — да ведь не может быть?
– Может.
– Что может? — я замер.
– Ты знаешь.
– Что может?
– Я тебя люблю.
– Анюта!.. Он говорил мне, я не поверил, я неудачник.
– Как хорошо! — она засмеялась, слезы зазвенели смехом. — Ты не будешь копить на машину и дарить мне драгоценности?
– Никогда, — я коснулся губами пылающей щеки, жгучих слез. — Ты меня охраняла.
– Постоянно. Пряталась в кустах и подслушивала.