Только одна ночь
Шрифт:
— Как… конец? Совсем? — И, перехватив дыхание, умоляюще, все еще надеясь на благополучный исход, попросил: — Что угодно, любое взыскание, только не отчисляйте из училища! Понимаете, полеты — моя мечта, мое… моя жизнь! — почти выкрикнул Женя, приподнимаясь со стула.
Он теперь отчетливо представлял все, что ожидало его. Все рухнуло в один день. Конец мечте… Конец всему… Без полетов невозможно жить. Почему так несправедливо устроен мир? За что человек лишается счастья… А что будет с мамой, когда она узнает об этом? Она не перенесет удара, не выдержит сердце. Единственный сын, и у того отняли мечту…
Женя
Жене захотелось выпрыгнуть в окно и убежать от людей в глухой лес, остаться одному и выплакать все свое горе…
— Ну, коли полеты так тебе дороги… — Капитан на какое-то мгновение замялся, хотел предложить что-то, вытер ладони о галифе и протянул руку к краю заваленного бумагой стола, но в самый последний момент сдержал себя и виновато посмотрел на сгорбленного Женю. — Пойми, с меня ведь тоже спрашивают. А тут еще проклятая кошка. Одно к одному, никуда не денешься. — Он подошел к притихшему курсанту, притронулся рукой к локтю Жени, но тут же руку отдернул. — А выход есть, — неожиданно бодро произнес капитан. — Семь бед один ответ! Вот, — он протянул лежавший на краю стола лист исписанной бумаги, — прочти и подпиши. Я доложу, и дело закроем.
Женя осторожно взял исписанный мелким почерком лист. «Видел в темноте… Часовой Скорняков кошку… колодец…»
— Нет! Это же неправда! — едва не закричал Женя. — Скорняков не бросал кошку в колодец! — Он хватал по-рыбьи воздух, беззвучно открывая рот, стараясь сказать еще что-то в оправдание своего напарника по посту. — Я не могу! Это же ложь!
— Ну и черт с тобой! — Капитан ходил из угла в угол, размахивая длинными руками. — Как лучше хотел сделать, а ты психуешь. У него биография чистая, не то что у тебя. Понимаешь, дурень? Решил, мол, он поиграть с кошкой, да засмотрелся. И все. Вызову его пару раз, постращаю для порядка. Соображаешь? Я не должен тебе этого говорить. Выбирай: полеты или эта бумажка. Ради тебя. Ну, теперь что скажешь?
«Какая же это бумажка? — сам себя спросил Женя. — За бумажкой — живой человек. Ради моих полетов, ради моего счастья… Принести человеку страдания, возвести на него напраслину. «У него биография чистая, не то что у тебя». Мечта… Наговор на человека ради мечты… Нет! Пойти против своей совести? Никогда!
— Не могу… Скорняков не бросал кошку в колодец, — выдавил сквозь бескровные губы Женя. — Это подло… Не могу…
8
0 часов 37 минут 8 секунд. Время московское.
Напряжение, вызванное
— Уму непостижимо! Как это командующий успевает все охватить!
— Теперь ему легче стало — ЭВМ помогает, — кивнул Смольников в сторону основного планшета.
— Цифры и есть цифры, — не унимался Прилепский. — Мне кажется, что иногда он обгоняет ЭВМ. И где он только этому научился?
— Наверное, от природы, — ответил Смольников. — Человек по-настоящему увлечен делом. Рассказывали, что в академии слушатели выпускного курса вечерами преферанс расписывали, а он, как первокурсник, в классе сидел, схемы в тетради вычерчивал.
Прилепский заметил, как Скорняков снова дал задание начальнику АСУ и поспешил поделиться с другом:
— Опять Анатолий Павлович что-то просчитывает. Нет, что, Юра, ни говори, а голова у него светлая. Такой командир в войну зазря людей не положит. Прежде чем дать команду, все просчитает, с товарищами посоветуется. И голоса зря не повысит. Не то что некоторые. Чуть что: я вам покажу, да еще непотребное слово в догон, но когда дело касается его персоны — тут все для себя или под себя. А наш командующий больше для других, для общего дела.
— Смотри, Вадим. На табло новые цифры. ЭВМ подтвердила решение командующего!
— Все так и должно быть! — Прилепский вздернул голову, выказывая радость за своего старшего товарища.
«Один полководец, — размышлял Прилепский, — добивается успеха ценой больших потерь, другой — мудростью и хитростью, третий предпочитает досконально знать противника, до изнеможения тренировать людей еще до боя и, оберегая войска от лишних потерь, мучить себя расчетами, до крови сдирать кожу на коленях, ползая по «диспозиции на земле». Скорнякова он без колебаний отнес к третьей группе. Как знать, может, Анатолий Павлович и выше пойдет, есть такие предположения — в Москву его хотят забрать. А если останется на месте — тоже хорошо. Скольких начальников и уму-разуму наставит, и считать по-настоящему обяжет, и глубоко мыслить научит.
Однажды Вадим Прилепский после непрекращающихся стычек с Лисицыным решил зайти к Скорнякову и обо всем рассказать. Шел и думал, как поделиться с ним наболевшим, как рассказать о придирках Лисицына за каждую мелочь, нет сил оставаться спокойным, когда тебя, словно котенка, чуть ли не каждое дежурство тычат носом…
В кабинет вошел не без волнения. Скорняков сидел за столом, головы не поднял, тихо произнес:
— Садись, Вадим. — Он протянул руку; лицо осунувшееся, озабоченное. — Вот задача, Вадим, посоветуй, что делать. Вот представление к снятию комбата.