Только одна пуля
Шрифт:
С улицы прошла одинокая женщина, горестно неся выпирающий живот, проехала желтая машина, может статься, та самая, девушка в телогрейке прыгала перед окном, пытаясь докричаться сквозь форточку, белые женские лица, размазанные за стеклами, заинтересованно вглядывались в него из многих окон — все тут следовало чередом той годины, только сам он и мысли его были беспорядочными. Он колесил по дворику, сглатывая липкую слюну, подбегал к сестрам.
В конце концов и он докричался.
— Хирург-то в родилке, — известила его нянечка, морщинистая и всеведающая. — Чего тебе
— Как Рита Коркина?
— Ты кто ей будешь-то?
— Муж я, муж ее фронтовой, — мучительно вскрикнул он, еще секунду назад не догадываясь о том, что сможет решиться на такой выкрик. — И ребенок там мой!
Нянечка понятливо качнула головой:
— В таком разе ясно. В другой дом ее повезут, если позволят.
— А ребенок?
— Ты прежде спросил бы, сын или дочка?
— Кто же? — растерянно спросил Сухарев. — Живой?
— С наследником тебя. Живой, куда ж он денется?
— А с ней-то, с ней что?
— Консультанта затребовали по телефону. По-ученому сказать не могу, а по-нашему: не в себе она, память потеряла. Верно, не ждала тебя. Но ты не убивайся, пройдет у нее, все проходит.
— Как бы с ней повидаться? Крайне необходимо.
— Это не положено. Она же тебе ничего не ответит, такое у нее состояние. А записочку можешь написать, я ей вручу, придет в себя, прочитает, грамотная небось. И передачу какую, леченье там или молочко, это бы ей на пользу. В коммерческом купишь.
Сухарев припустился в коммерческий гастроном, суетливо и нерасчетливо нахватал пакетов, коробок, банок, истратив без остатка денежное довольствие. Записку он писал, не думая, но вышло в строку: и марку выдержал, и дал понять… В завершение вышеуказанных действий сунул няне зеленую бумажку и вышел на улицу огорошенный, опустелый, так и не поняв, что же такое с ним приключилось нынче.
Он и теперь, стоя за холодным мраморным столиком и заглатывая пивного ерша, не понимал про себя.
— Зачем же кричать, спрашивается? — недоуменно переспросил он у жердястого майора. — Я тоже бывал на краю. Но я не кричал. А вот теперь от крика уши развесил.
— Есть крик, а есть выстрел, — философски вывел майор Дробышев. — Что сильнее? Ответ ясен: войну не перекричишь. Если ты должен умереть, то умри молча. — Он с чувством поднял кружку, разглядывая на свет замутившийся остаток. — Предлагаю выпить за женщин, которые молчат в тряпочку.
— Ты видел таких? — неожиданно рассердился Сухарев на вечного друга. — Где ты таких видел, спрашиваю? То-то! — Прошел час или сколько там, как он был задержан патрулем и, следственно, вернулся в русло привычной ему армейской жизни, однако же этот день с его вконец запутанными мыслями и поступками уже навсегда оставил в нем свой незадачливый рубец. И не отпереться теперь от этого разлюбезному Ивану Даниловичу.
И не следует.
— Я, пехота, всяких видел, — отвечал майор без обиды и не желая обидеть друга, но лишь соли подсыпал на рану. — Полгода, считай, в Москве вместе с госпиталем. Наш брат сейчас в почете, только свистни…
— Не видел твоей Москвы и не желаю, — зломысленно перебил Сухарев. — Нам по
— Слушай, Батькович, да ну их к богу. Да чтобы мы нашу дружбу на этих баб променяли… Скажи лучше, как там Михайловский Юрка?
— Хлопнуло твоего Юрку. Записан навечно в списках небесной канцелярии, — мстительно продолжал Сухарев. — У нас ведь стреляют. И растворяются в мироздании.
— А Сашка Бурков? Младший лейтенант?
— Прямое попадание в блиндаж — и точка! Выбыл из строя живых и страждущих. Исполнил долг до конца. Погиб героической смертью.
Дробышев запричитал, взмахивая покалеченной рукой:
— Неужто и Сашка? Да быть того не может! Какой парень! Как он песни Лещенко пел. Не может того быть, чтобы такой бессмертный парень пропал. А Юрка Рылов? Ой, не говори мне…
— И он героической. Героической, — тупо твердил Иван Сухарев.
9
Нина смотрела, как Маргарита Александровна спускается по лестнице, и не узнала ее. И лестница тут была пугающая — с сеткой от пролета до пролета. И окна зарешечены железом.
— Ритуля! — с надрывом выкрикнула Нина, бросаясь к подруге и непроизвольно пытаясь скрыть за этим криком свой испуг, возникший при виде Маргариты Александровны. Та казалась постаревшей вдвое. А куда девалась глубина ее открытого для людей взгляда? Лучистые глаза эти угасли и застыли. И двигалась она как бы против воли, будто в ней пружинка сломалась или завод на исходе. А главное, глаза-то, глаза…
Слабым движением руки Маргарита Александровна беззвучно ответила на приветственный зов подруги и продолжала идти к дверям. Нина опередила ее, всплеснув руками.
— Ты прекрасно выглядишь, Ритуля, — говорила она, как умеют говорить только лучшие подруги: с полным ощущением искренности. — Снова стала стройненькая, щечки округлились…
— Спасибо, что ты пришла за мной, — отвечала Маргарита Александровна без всякого выражения. — Я получила твою записку и знаю о твоем несчастье.
Нина с готовностью пустила слезу, чтобы облегчить тяжесть всеобщего горя, но Маргарита Александровна не поддалась на эту уловку, глаза ее глядели на подругу с равнодушием.
Они уже прошли сквозь тяжелые двери со стражем в виде престарелой нянечки и очутились на широком дворе под тенью старых вязов. Дорога вела мимо больничного корпуса, сложенного из старого красного кирпича, спускалась к пересохшему пруду и выходила на солнцепек к воротам. Было жарко.
— Плакать бессмысленно, — продолжала Маргарита Александровна тем же тусклым голосом, когда они миновали пруд. — Я много думала об этом и пришла к заключению: слезы не облегчают.
— Но что тогда делать? — пылко воскликнула Нина, стремясь растеребить подругу. — Сколько страданий было и есть кругом. Если бы ты знала, сколько я нагляделась в саратовском госпитале, когда поехала к отцу. Три раза ему резали ногу, с каждым разом выше и, наконец, под корень… десять недель он лежал недвижимо. А в палате восемь человек, почти все такие же, как они на меня смотрели… Если бы ты знала.