Только одна пуля
Шрифт:
Сухарев утвердительно кивнул, хоть в самом деле не мог представить себе такого коркинского состояния. Жалкая мысль мелькнула: сбежать отсюда, чтобы никогда не знать всего этого, но комната (он огляделся) была узка и длинна, заставлена старинной мебелью, так просто отсюда не выберешься, да он и не хотел теперь. Его расползавшиеся мысли не подсказывали нужных слов. Он сглотнул свой трепетный страх.
— Письмо могло задержаться, это бывает, — ответил он, не думая.
Она подняла лучистые глаза и откликнулась подтверждающей улыбкой:
— Разве я не понимаю? И все равно волнуюсь, смятена, хотя мне сейчас никак нельзя. Поэтому он и пишет каждый день. Ведь эта неведомая жизнь, она еще не появилась в
Она торопилась сказать сразу обо всем, и он внимал с замиранием: таких слов и на свете не было, он один впервые и слышал их. А еще он оттого замирал, что необыкновенные слова эти были уже ложью, а ведь правда, когда он в конце концов к ней подберется, и ему открывала дорогу. Он не успел додумать эту запретную мысль, потому что Маргарита Александровна продолжала:
— Он дает мне в письмах советы, это ужасно трогательно, не правда ли? Словно вы, мужчины, понимаете в этих делах… Я сейчас так углубилась в себя, что иногда мне кажется, будто я постигла главную тайну существования… Вам не ярок этот свет? — встрепенулась она. — Тогда подвигайтесь ближе. Нынче на дворе такая серость, что я должна была ее высветить. И работа у меня сегодня тонкая. Ах, о чем это я? Сама перебилась.
— Вы говорили о тайне, — напомнил он, так бы век тут сидел и слушал ее, смотрел бы в ее втягивающие глаза.
— Да, это самая главная тайна. И в то же время она предельно проста. Люди должны научиться понимать сопричастную жизнь. Вот как я его по ночам слушаю: как он ножками и ручками колотит, на нем я и открыла… Это и есть самое важное: наша всеобщая всечеловеческая сопричастность… Оттого я и волнуюсь, что три дня уже ничего нет. Я даже к Вере Федоровне вчера ходила, — он догадался, что она говорит о его матери. — У них телефона нет, сняли на оборону. Она тоже ко мне частенько заглядывает, нам-то он чаще пишет, хотя я корю его за это, и он понимает… Перед войной я ее почти не знала, но сейчас она самый близкий мне человек после него.
— Как же вы могли знать ее перед войной? — спросил Сухарев и подумал, что придется идти отсюда к матери и там будет еще труднее. — Разве вы с Коркиным?..
— Конечно же, — нетерпеливо и открыто отозвалась она, повторяя свой жест с наматыванием пряди волос на палец. — Мы ведь в школе вместе учились, с восьмого класса, его тогда к нам перевели в шестьсот восемнадцатую… Он первый ученик, надежда школы. Все девочки наши были тайно в него влюблены, а я страдала, хотя он сразу выделил меня. Так что у нас давно началось. А в первый же день войны мы сразу повзрослели на сто лет. Потом я была в эвакуации с институтом в Фергане, и мы потерялись. Он то ли выбыл из части, то ли в госпиталь попал, а я в это время уехала в Азию, почему-то решила поступить на восточный… сама до сих пор не пойму. Фергана связана для меня с тягостными воспоминаниями: похоронила там маму. И Володи нет. Кому из наших одноклассников ни пишу — нет и нет. Представляете себе, я даже чуть замуж там не выскочила после похорон. Это я-то и без Володи? Подумать смешно. Я впервые в жизни осталась одна и утратила руль. Ведь я под приглядом Игоря росла, это мой старший брат, всегда ощущала его старшую руку. Они оба в моей жизни: Игорек и Володя. Оба во всем первые, к тому же Игорек полиглот. Зато Володя сильнее как исследователь, а в Игорьке развита авантюристическая жилка, хотя он на четыре года старше нас с Володей. Игорек после Испании пошел на особую работу, показывался дома от случая к случаю, я ревновала его к Валентине — это жена его, знатная ткачиха, у них уже сыну третий год. Но я снова вас заговорила.
— Нет, нет, продолжайте, прошу вас, — умолял Сухарев, ибо ее рассказ давал ему возможность не отрываться от ее лица.
— Далекая Азия, и я одна. Похоронила маму. Игорь, видимо,
И потому от чая пугливо отказался, до того ли было в его смятенности. Маргарита Александровна ответила укором:
— Все равно я вас так не пущу. Вы мне еще ничего не сказали. Расскажите хоть наугад — как он теперь выглядит? Я не видела его уже пять месяцев, с самого Сандомира. А нагнала его еще за Днепром…
Да, крепко у них завязано, ни о чем этом Сухарев не знал. Он попал в дивизию из госпиталя полгода назад, срок вполне достаточный на войне, чтобы обрести фронтовую дружбу и довериться ей. Что знал он о фронтовом друге? Свой парень: с ним и за «языком» ходить, и выпить, и сплясать — что может быть выше такой окопной дружбы! Но теперь он слушал рассказ о другом Коркине и никак не мог соотнести его с тем, которого знал, потому что два этих образа никак не соприкасались в знакомый ему по окопной жизни. Впрочем, сейчас это уже не имело значения, пуля на всем поставила точку.
Он подавленно промолчал, явственно увидев старшего лейтенанта Коркина, распластанного на грязной шинели, ах, черт возьми, не ко времени его приложило…
— Отчего же вы молчите? — тут же встревожилась она, и эта перемена мгновенно отразилась на ее лице. — Похудел, верно, он так писал. Когда вы виделись в последний раз?
— Это было на окраине Визендорфа, никчемная такая деревушка… — он обрадовался подсказке и произнес заготовленную в поезде фразу. — Мы ее все-таки взяли к утру. Кругом все горело, мосты они взорвали… А после майор Петров вызвал меня и говорит: поезжай за машинкой, наградные не на чем заполнять…
Ее лицо покрылось пятнами:
— А Володя? Как же Володя? Отчего он даже записочки не написал?
— Он раньше меня из блиндажа выскочил, майор приказал. А фрицевские пулеметы били из сараев. Знаете, такие каменные сараи из валунов, их и прямой наводкой не прошибешь. И фрицы в этих сараях с крупнокалиберными сидели. Наши залегли, пулеметы бьют… А полковник кроет по телефону… — Он тарабанил все смелее, радуясь тому, что замысленные фразы вдруг всплыли в памяти и пошли легко и естественно и что этот переход к правде сам собой совершился.
От этого облегчения он потерял бдительность и не видел, как переменилась Маргарита Александровна, тотчас понявшая, что скрывается за бесхитростным содержанием этого рассказа.
— Бьют пулеметы?.. Его ранило? — выкрикнула она, удерживая руками живот. — Скажите мне скорей, что его ранило. Вот отчего уже три дня нет письма. Скажите же, что его ранило, но он жив, — требовала она, напряженно глядя в его глаза. — Лишь бы не опасно… — И тут же пошла на уступку: — Лишь бы живой, пусть даже без ног, без рук, лишь бы не смерть.