Только по любви
Шрифт:
— Мы были вынуждены совершить объезд, — сказал он ровным голосом.
— Я осмелюсь надеяться, что ничего не… не угрожает королевству или вашей безопасности?
— Посмотрим. Информация, которую мы получили, указывает на то, что вы были заняты одним делом за пределами этих стен. Мы уверены, что вы хотите представить то, что вы обнаружили, и без промедления.
— Обнаружила, сэр?
— Возможно, мы должны были сказать, кого вы нашли?
Она знала, что будет невозможно утаить от него такое. Она
полагалась на то, что он находится слишком далеко, чтобы услышать об этом,
Страдания стиснули грудь, так что она заболела. Она хотела возразить, схватить Маделин из колыбели и убежать из комнаты вместе с ней, умчавшись в ночь. Вместо этого она облизнула губы, бешено отыскивая что-нибудь, что угодно, чтобы оттянуть момент, когда она должна представить ее.
— Это всего лишь девочка, сир, едва ли стоит вашего драгоценного времени.
— Мы решим, что стоит нашего времени, леди Изабель. Покажите нам ребенка.
Изабель ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Ее мышцы были такими тугими от нежелания, что казалось, как будто они принадлежат кому-то другому; она повернулась к колыбели, взяла младенца. Маленькая Маделин проснулась при этом, открыла глаза и остановила взгляд на лице Изабель.
Она дотронулась до ее щеки, краткое касание пальцами, в то время как слезы жгли переносицу. Повернувшись, она подошла к Генриху и встала на колени, осторожно удерживая на руках запеленутого младенца, привязанного к доске.
Генрих взял ее, держа перед собой. Младенец посмотрел на короля, слегка улыбнулся, затем нахмурился, когда не получил улыбку в ответ.
— Ее имя Маделин, мы полагаем?
— Верно, сир.
— Маделин, — повторил он. — Имя надо будет поменять.
Она хотела возразить, хотела взять ее обратно, так как младенец
стал волноваться от того, что его держали так жестко на вытянутых руках, тогда как он привык, чтобы его прижимали к себе.
— Мы довольны, леди Изабель. Вы отлично справились.
— Я ничего не делала, сир. Это сэр Рэнд…
— Ваша скромность делает вам честь, но мы знаем, что он способствовал возращению ребенка.
Изабель собрала все свое мужество, подняла подбородок:
— Но он спас девочку, когда ее мать была убита. Вы согласитесь, я надеюсь, что тот факт, что Маделин жива, доказывает его невиновность в убийстве ребенка.
Король не отвел взгляда от своей дочери:
— Это всего лишь первое обвинение. Есть еще одно.
— Если первое ложно, тогда почему не ложно второе? Другие имели достаточно причин, чтобы навредить мадемуазель д’Амбуаз. У моего мужа их не было.
— Мы одобряем вашу преданность, как уже сказали.
Гнев пылал внутри нее, усиливаемый криками младенца.
— Меня волнует справедливость! Рэнд не должен быть в Тауэре! Будет справедливо, если вы его освободите!
Генрих опустил Маделин и положил ее на изгиб руки, затем с любопытством посмотрел на Изабель:
— Такая несдержанность позволяет нам предположить, что вы питаете нежные чувства к мужу, которого мы для вас выбрали.
— Сир? — сказала она, не вполне уверенная, что расслышала правильно.
— Или даже что вы любите его, если учесть ваши усилия ради него.
— Люблю? О нет, это только…
— Такое понятие
Говорил ли он о себе в королевском множественном числе, о них двоих или о людях в общем? Невозможно было сказать, еще менее возможно попросить разъяснения. Все же она не могла не допустить мимолетной мысли о том, что Генрих мог влюбиться в королеву. Она была молода, прелестна и царственна. После нескольких лет одинокого изгнания она обеспечила его законность как правителя и дала надежду на будущее. Нужно было иметь жесткое сердце и огромное эго, чтобы не быть тронутым этим. Мог ли он выразить — это был другой вопрос. Короли редко могут себе позволить роскошь такой слабости, не могут рисковать, не будучи любимыми в ответ. Если Генрих хотел любви Елизаветы как своей жены, это могло только добавить ему решимости скрыть от нее сведения о его любовнице и ее ребенке.
Будучи мужчиной и, несомненно, человеком, он бы не подумал о том, что некоторые секреты невозможно сохранить. Будучи королем, он мог считать, что ничего нет важнее, чем удержать свою королеву, полученную вместе с короной. Любая жертва будет считаться оправданной, даже если это жизнь друга. Выбирая между жизнью Рэнда и троном Англии, что предпочтет Генрих?
Это был, по сути, не вопрос.
Но любила ли она Рэнда, как предположил Генрих? Было ли это желание быть рядом с ним, которое она чувствовала, эта пустота внутри при мысли о его смерти страданиями истинной любви? Как она могла понять это? Она, выросшая с убеждением, что только крестьяне и трубадуры испытывают такое смятение чувств? Все же она с радостью признает ошибку, если это смягчит короля по отношению к ее мужу.
— Возможно, я действительно люблю его, — сказала она, покраснев до корней волос. — Мой муж — хороший и благородный рыцарь и нежен в своей заботе обо мне.
Генрих наблюдал за ней с улыбкой в глазах, хотя она погасла прежде, чем успела дойти до его тонких губ.
— Мы проигнорируем вспышку вашей несдержанности ради вашего признания, а также в благодарность за услугу, оказанную нам сегодня. Тем не менее мы рекомендуем вам не испытывать наше терпение более.
— Если вы действительно считаете, что я послужила вам хорошо…
— Не предполагайте. Это неподобающе.
Она опустила глаза:
— Да, сир.
— Мы не можем позволить вам дальнейшей свободы вмешиваться в дела королевства. Вы останетесь заключенной в вашей комнате, пока будете размышлять о том, что женщина должна знать свое место. Когда вы поймете его границы, вы можете обратиться с просьбой присоединиться ко двору, но вас не будет видно до этих пор. Мы ясно выразились?
Реверанс был ее единственным ответом, поскольку она не ручалась за себя, если бы заговорила. Видимо, этого было достаточно, так как Генрих развернулся на каблуках и прошествовал к двери. Камергер прыгнул, чтобы отворить ее, и затем последовал за Генрихом из комнаты. Снаружи монарх сделал королевский жест, и кормилица подошла к нему, послушно зашагав за ним, когда он исчез в коридоре с младенцем на руках.