Только ждать и смотреть
Шрифт:
Фафочка пыталась расспросить Нуцу, а та только отшучивалась. “Раньше мужчины носили портянки, – рассказывала Нуца, – и их ноги оказывались на три размера меньше, когда они с трудом вытягивали их из сапог. Потом пошли носки. Мужчины подносили их к носу, когда снимали. Нет, не то? Ты хочешь про секс? А что слова? Пыль!”
Среди многочисленных неудавшихся женихов Фафочки был даже один гей. Или их было двое? Он был настолько голубой, что прямо синий. Но Фафочка мало в этом разбиралась. Она продолжала быть девочкой маленькой и наивной.
Олико как ближайшая подруга
Фафочка к тому времени уже окончила институт и работала – пила кофе в каком-то НИИ. Ей полагалось переводить на грузинский иностранную литературу, но переводила она с русского. Иностранные книги оседали в Москве, и там решалось, кому что можно читать – в переводе с русского. Фафочка перезревала, как осенние фрукты в саду Надии, и – гей не гей – она влюбилась.
Зурико-танцор ухаживал за ней по всем правилам – встречал ее после работы и наносил с разрешения домашние визиты. Его не торопили – принимали с кофе, но столов не накрывали. Перетирали разнокалиберные бокалы и ждали. Олико его обожала. И костюмчик у Зурико красивый, и галстук, а голосок – колокольчик. Хотя Нуца каждый раз, заслышав этот колокольчик, спрашивала: “Что, Дуся приехала?” Дуся собиралась приехать на Фафочкину свадьбу каждый год.
Зурико-танцор подъезжал к белому зданию НИИ, Фафочка мазала губы перламутровой помадой и бежала по пустым коридорам к выходу. Коридоры наполнялись людьми только два раза в месяц, в дни получек. В остальное время сотрудники курили по углам и жаловались, что нельзя прожить на зарплату. И ждали, когда же в стране наведут порядок.
Так она бежала однажды к его машине – они спешили в театр, Фафочка была вся в розовом, – когда увидела Зурико-танцора и Гурами Джикию в случайном свете фар. Они целовались. Фафочка даже отпрянула. Разве может мужчина целовать мужчину? Зачем? Фафочка облизала перламутровые губы и решила, что ей показалось.
Зурико-танцор и Гурами Джикия уехали вместе в загранпоездку и не вернулись. За границу люди выезжали редко, но если могли – не возвращались. Невозвращенцами в семье Фафочки молча восхищались. Герои! Хотя жить в Советском Союзе – разве не героизм? Фафочка поплакала, повышвыривала в окно подарки Зурико – в голову революционеру – и, как всегда, обвинила во всем Олико. Олико теперь плакала вместе с ней: “Убей меня, Пы-Фафочка, чего тебе надо?”
Не отчаивалась только Нуца. Она вычитывала с лупой объявления о похоронах в газете “Тбилиси” и посылала Фафочку с соболезнованиями. Нуцу не все вспоминали, но это неважно. В Фафочку влюблялись. И опять поступали предложения. И опять они кушали, кушали…
Всех детей в семье по-прежнему посылали на каникулы в Кутаиси к Надии. Фафочка теперь ездила за старшую, и соседи по грязному вагону говорили детям, поглядывая на нее: “Какая же у вас мама красивая и молодая”. Фафочка уже начинала ненавидеть
Это были уже другие, похожие друг на друга дети. Но они по-прежнему смеялись над Фафочкой. И вроде имя ее сейчас было произносимое, и грудь на зависть, а все равно. Дети смеялись над тем, что ее бабушка Нуца Церетели выходит замуж почти каждый год, не вставая с кресла, а Фиджи не выйдет никогда, ни-ког-да!
Надия приходила встречать их на вокзал. Маленькая кривоногая женщина в черном, с большой сумкой. Поезда теперь ходили плохо, не по расписанию, и иногда она просиживала на перроне всю ночь напролет. Надия нервничала: еда на столе пропадает! И возмущалась – куда правительство смотрит? Когда ж наконец наведут порядок?
Дети высыпали из вагона, как мандарины. Они обнимали и целовали ее, накалываясь на ее рыжую бороду.
“Слава богу, жива я, – отвечала Надия на расспросы. – Только дедушка Андро в могиле плавает!”
Дети уже знали, в чем дело. Им приходилось – не раз – писать анонимки под диктовку Надии. Какая-то труба на кладбище лопнула, и вода поступала не в кран, а в могилы. Из-за этого памятник Андро Кобаидзе накренился и уходил под углом в землю. “Довожу до вашего сведения, – диктовала Надия певучим голосом, – что, если не будут приняты надлежащие меры, памятнику героя войны Андро Кобаидзе грозит разрушение!” Дети смеялись.
Раз в год приходили письма от Дуси из Ленинграда. Она писала: сын женился, пьет, внук родился, внук окончил школу, не пьет, стал врачом, лечит наркоманов и алкоголиков… По подсчетам Фафочки, внук Дуси должен был быть ее ровесником, но она его никогда не видела. Они оба родились в конце эпохи Хрущева, когда вся страна сажала кукурузу и ела кукурузу и Хрущева, загнавшего народ в блиндажные кухни, называла кукурузником. Дуся приезжала раз в пять лет отдыхать в Сухуми, на море, а в Тбилиси – нет. Все женщины в семье ездили с ней встречаться, даже Надия. А Володя – никогда.
Володя работал, работал и старел. Он по-прежнему не брал денег, а аборты делал. Это был его ответ правительству, не принимавшему мер. Презервативы, как деликатесы, доставали по знакомству, а других средств не было. Женщины лезли на холодные кухонные столы, раздвигали ноги и не кричали, боясь милиции. Фафочка держала женщин за потные пальцы и думала: вот если б можно было родить ребенка без мужа, тогда и замуж выходить не надо! Но вслух ничего не говорила – боялась, что над ней будут смеяться.
Нуца больше не перешивала платья – она плохо видела. Фафочка с Олико втайне от Володи брали заказы и шили. На зарплату давно уже было не прожить. Люди ездили в загранпоездки, провозили в трусах и лифчиках золотые вещи и обменивали их там на валюту, чтоб приодеться и обставить дом. Чтоб не стыдно было, когда к ним придут в гости. Потому что жизнь состояла из одних застолий – то Новый год, то похороны, то свадьба.
– Что же ты делаешь, Фиджи, – говорила Фафочке бабушка Нуца, – хоть раз в жизни надо выйти замуж!