Только ждать и смотреть
Шрифт:
Она, кажется, тоже плакала. Гладила живот обеими руками. Там, где-то внутри, свернувшись калачиком… И отец опять вспомнил свою жену и удивился сходству. Всем казалось, что они неподходящая пара – разорившаяся богачка и он, деревенский молочник. А ведь он любил ее очень сильно – так, как умел. Сильнее просто не умел, вот и все. И, когда она умерла, он очень хотел полюбить кого-нибудь сильнее, чем ее, белокурую, говорливую, но нет, не дано. Только раз. Наверное, у Филиппа было слабое сердце, как у матери, но что же делать – не жить? Вот здесь Филипп был весь в него, отца, – жил так, как хотел. Снимите траур, мадам. Мой сын был счастлив, я знаю.
Отец медленно поднялся с низкого кресла. Чуть поклонился Катеньке стриженой седой головой. Он не умел прощаться, обнимать в последний раз, целоваться,
И пошел. Сел в машину. Снег вокруг, а уже апрель, весна. Забыл спросить – когда же? Серж, маленький мальчик… Ножками топ-топ… Надо выбросить в реку тот ржавый… не дай Бог, чтобы мальчик нашел…
Отцу еще предстояло дожить до девяноста шести.
В эмиграцию…
В эмиграцию, как и в рай, попадаешь через смерть. Отрубаешь прошлое, как хвост. Кровь на хвосте. Кровь на всем теле, везде. Я – маленькая птичка. У меня только глаза и крылья. И кровавая рана. Я не знаю, где мое сердце – в хвосте, как в сказках, или еще в груди. Я не слышу биения из-за шелеста крыльев. Я взлетаю и сжимаю рану, кровавую, в кулачок.
Мне сверху видно, с птичьего полета, – мой хвост, отрубленный, в крови. Я приучаю себя к мысли, что он – атрофик, что мне с ним было не взлететь. Я бьюсь о стекла небоскребов. Я отражаюсь. Я – и небеса. Вот это – рай! Вот это – рай?
Голова моего отца
Письмо к Фредерику
15 декабря 2009 г.
Голова моего отца находится на горе Чачубетского района Горийской области. Там раньше была наша дача, которую построил мой отец, а помогал ему я, и мы оба ругались и проклинали эти пронумерованные бревна, что годами сушились и мокли под открытым небом в деревне Тапла, которой больше нет. Отец разобрал на бревна свой родной дом на берегу моря и написал чернильным карандашом цифры. Вот это он умел – писать! Он сам вел грузовик в гору, в деревню Тапла, потому что шофер закричал, что не видит конца дороги, где он, конец дороги, куда идет эта дорога? – и бросился вон из кабины, и пошел пешком. Дорога упиралась прямо в небо, в самую верхушку горы.
– Последний раз я вел машину в осажденном Ленинграде, – рассказывал мой отец, – грузовик глох на каждом мосту. Ты считал, сколько мостов в Ленинграде?
Отец знал, что не умеет строить, и потому с самого начала хотел нанять рабочих, но никого не мог найти. И каждое воскресенье он возил вверх, на гору, разных людей. Они раскладывали закуску на пронумерованных бревнах и начинали выпивать. И отец смотрел – он и моей сестре говорил: всегда смотри, каков человек, когда выпьет, тогда узнаешь, кто он на самом деле. А мать только сидела на единственном стуле, который отец привез в самый первый приезд, укрепив его сверху на бревнах, в белой шляпе с широкими полями, обмахивалась веером и молчала. Мать умела молчать, когда хотела. Уж она-то знала, как собрать дом из старых бревен! Положите так, как было, вот и все! И еще мой отец смотрел на руки рабочих. Говорил мне: если у работника пальцев не хватает – значит, он настоящий мастер! И он нашел наконец человека с нечетным числом пальцев, что мог выпить бутылку водки и устоять на ногах, который согласился остаться в деревне Тапла под открытым небом – строить дачу из старых бревен. Да, взял деньги вперед и пропал – и унес, утащил с собой штук двадцать пронумерованных бревен, видно, больше не смог. Мы обнаружили пропажу года через три, не раньше. Мы с отцом крутили тяжелые мокрые бревна под солнцем, как шампуры, – искали цифры, которые исчезали со временем, то ли от дождя, то ли от солнца.
Ровно сорок маленьких шагов от дома – вот там я вырыл глубокую яму, где сделал ему могилу. Мать хотела, чтобы я копал под деревом, чтобы мой отец лежал в тени, как будто после смерти не все равно, где лежать, но корни мешали мне копать, и я уложил его в землю там, где смог. Дерево тогда было маленьким, и я думал, что оно когда-нибудь раскинет ветви и создаст тень. Я не знал,
Я до сих пор не знаю, как моя мать смогла пронести тяжелую спортивную сумку с надписью “Адидас” через весь город Гагры в своих маленьких ручках, не способных поднять даже младенца.
Дожди начались в Чачубетском районе Горийской области осенью того же года и шли не переставая три недели. Верхушка горы покосилась и сползла, дорога больше не упирается в небо. Нет деревьев, нет дачи, собранной из дома, где мой отец родился, всей деревни Тапла нет. Откуда отсчитывать сорок шагов?
Ехать в Чачубетский район надо через Игоети. От Тбилиси в сторону Гори, родного города Сталина, где по-прежнему стоит его памятник и музей. Бронзовая фигура вождя всех народов в непомерно длинной шинели, как будто с чужого плеча. Сталин был маленьким человеком, но кто это знал? Его изображали огромным на всех портретах, а фотографий было мало. И с них вечно исчезали люди. Отец говорил: “Когда кого-нибудь расстреливали, от фотографий шел дым”.
Уже здесь, в Канаде, я купил у пожилой украинки Большую советскую энциклопедию, пятьдесят один том, которую начал издавать Сталин, а завершил Хрущев после его смерти. В ней полно страниц с одинаковыми номерами. Готовили статью о каком-нибудь человеке, проверяли, утверждали, подписывали в набор. Толстая книга в темно-синей обложке выходила из типографии, ее получали подписчики. А тут арест, а тут расстрел! Враг народа! И тогда страницу дублировали. Убирали статью, убирали портрет, писали другую статью и помещали другой портрет. Проверяли, утверждали, подписывали в набор. Подписчик получал новую страницу с указанием вырвать и уничтожить старую и вклеить новую на ее место!
Вот когда от фотографий шел дым. Найдут у тебя старую страницу – ты сам будешь дым!
Пожилая украинка задала мне много вопросов. Она хотела знать, в чьи руки попадает сокровище ее мужа. Ее муж, оказывается, без конца перечитывал энциклопедию с дублированными страницами, до самых последних дней, с лупой. Неужели он не понимал, что там одно вранье? Единственные книги, которые он привез с собой в Канаду. Она спросила меня:
– Вот вы, журналист, объясните мне, как это было возможно, чтобы страница начиналась с половины слова и заканчивалась половиной, а все-таки совсем другой текст! Как им удавалось так все подменить, что даже следа не оставалось?
Нет, это вы мне объясните – как не уничтожить страницу с фотографией расстрелянного врага народа, в которой твоя собственная смерть?
Подъезжая к Игоети, надо притормозить возле полуразрушенной церкви. Там тормозят даже те, кто не делает этого порой на красный свет. Говорят, что место святое и надо бросить монетку на счастье. И все тормозят и выбрасывают мелочь щедрой рукой. И тут же мальчишки вылетают отовсюду, как из засады, и выхватывают эти монетки почти на лету. Мой отец всегда сидел на переднем сиденье, мать с сестрой – сзади, и он начинал кричать мне, как только церковь появлялась где-то вдали, – притормози немного! Как будто я не собирался этого делать, как будто мы не проезжали по этой дороге каждое воскресенье, когда ехали в Таплу строить дачу. Отец ненавидел сидеть за рулем с тех пор, как водил грузовик в осажденном Ленинграде. Грузовик ведь глох на каждом мосту! “ Ты считал, сколько мостов в Ленинграде?” Он выходил на ленинградский мост, на мороз, открывал капот и крутил ручку, как хвост кобыле. Эффект был тот же – все равно что крутить хвост кобыле. Русский друг Вася уступил отцу свое шоферское место в грузовике и спас жизнь. У отца носом и горлом шла кровь, для него анемия была страшней, чем пуля. Отец повел грузовик с людьми через озеро, молясь, чтоб мотор не заглох и чтоб выдержал лед, а Вася остался в осажденном Ленинграде. “Он погиб?” – всегда спрашивал я отца. “Не тогда, – отвечал мой отец, – потом”.