Толкование путешествий
Шрифт:
В жизни и в текстах Набоков переворачивал гендерный стереотип, основанный на фетишизации женщины как радикально Другого. Осмеяв такую страсть в «Чернышевской» главе Дара, Набоков направил страсти своих героев по французским образцам Сада, Флобера, Пруста. Единственный секрет Зины, Лолиты, Ады в их сугубой обычности. В своем интересе к гомоэротике, педофилии и эгоцентричным мужским чувствам Набоков придумал множество замечательно разных мужчин, которые все, кажется, любят одну и ту же условную красавицу. Работа страсти, вся ее циркуляция, перегонка и очистка происходит внутри мужчин. Женщины нужны как стимулы, не как символы. Все подлинно важное, страстное и смешное, что вызвано к жизни женскими телами, разворачивается в мужских душах. В фокусе Под знаком незаконнорожденных, к примеру, все время мужественный Адам Круг. Его зрелость среди прочего в том, что он любит свою жену. Но она умерла как раз перед началом сюжета, так что мы ее не видим. Другие женщины, мелькающие по ходу действия, недостойны чувств одинокого Адама.
Углубляя свой гомотекстуальный интерес, Набоков ввел в рассмотрение довольно специальную тему, которую можно обозначить как конкуренцию между двумя видами любви, однополой и разнополой. В Себастьяне Найте этот сюжет развивается во флирте рассказчика с любовницей своего героя и решается отказом от женщины ради памяти о мужчине. Страсть биографа к памяти своего брата меньше всего похожа на секс. В этом тщательно выстроенном
Я действительно полагаю, что наделять «секс» особым значением в человеческой жизни или, того хуже, позволять «сексуальной идее», если таковая вообще существует, наполнять и «объяснять» все остальное — есть тяжкая ошибка суждения [791] .
В Даре классический треугольник — любовь двух мужчин к одной женщине — интерпретируется как цикл гомо- и гетеросексуальных страстей: Яша любит Рудольфа, Рудольф любит Олю, Оля любит Яшу. Все они дружат между собой и, не в силах разрешить трагедию своей невзаимности, решают покончить с собой [792] . Делает это один гомосексуальный Яша, «положение которого казалось наиболее безнадежным, так как все-таки было самым отвлеченным»; и действительно, после его самоубийства Оля и Рудольф сходятся так же быстро, как сделали это после мнимого самоубийства Лопухова герои Что делать?. Современная чувствительность и здесь находит гомосексуальную динамику: на самом деле Лопухов и Кирсанов хотели друг друга, считает новый читатель, и только для вида подставляли друг другу Веру Павловну [793] . Противоположную теоретическую позицию сформулировал Рене Жирар:
791
Подлинная жизнь Себастьяна Найта. С. 109 (пер. С. Ильина с изменениями). Уже отмечалось, что это рассуждение напоминает позднейшие взгляды Кинбота (См.: Wood М. The Magician’s Doubts. Nabokov and the Risks of Fiction. Princeton, 1994. P. 43).
792
Об историческом прецеденте, на котором, вероятно, основывался Набоков, см.: Nesbet A. Suicide as Literaty Fact in the 1920s // Slavic Review. 50, 4. 1991. P. 827–835. Это случилось 18 апреля 1928 года в Грюневальде: молодой русский эмигрант застрелил свою любовницу и покончил с собой, то же собиралась сделать бывшая с ними подруга, но в последнюю минуту передумала. Отмечу, что Набоков гомотекстуально изменил гендерную композицию.
793
Парамонов Б. Без Америки // Звезда. 1998. № 4. Особого рода чтение готово видеть гомоэротику даже в дуэли Онегина и Ленского; см.: Ротиков К. Другой Петербург. СПб.: Лига Плюс, 1998.
Гомосексуальность, латентная или нет, не объясняет структуру желания. […] Мы ничего не выигрываем, когда сводим треугольник желания к гомосексуальности, проявления которой никогда не прозрачны для гетеросексуала. Если перевернуть объяснение, результат куда более интересен. Должна быть сделана попытка понять хотя бы некоторые формы гомосексуальности как проявления треугольника желания [794] .
Романтическая любовь живет не в паре любящих, но в их треугольнике. Чувства героев возбуждаются присутствием соперника и гаснут в его отсутствии. Между мужчинами идет смертная борьба, но она основана на взаимном тяготении соперников. Во многих классических случаях, например в Идиоте, эта странная симпатия описана с такой же определенностью, что и в Лолите. Придуманный Набоковым в Даре «треугольник, вписанный в круг» [795] — циклически неразрешимая цепь гетеро- и гомосексуальных желаний разбирает на части эту романтическую систему, во вполне точном смысле слова деконструирует ее. На деле, первооткрывателем этой темы был Аполлон Григорьев, бесстрашно изобразивший в своей повести Другой из многих (1847) отношения двух бисексуальных мужчин и одной женщины; дело кончилось дуэлью [796] .
794
Girard R. Deceit, Desire and the Novel. Self and Other in Literary Structure Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 1965. P. 47.
795
Набоков. Дар. С. 50.
796
Григорьев А. Сочинения: В 2 т. / Сост. Б. Ф. Егорова и А. Л. Осповата. М.: Худож. литература, 1990. Т. 1. С. 420–511.
Гомотекстуальный интерес автора к своим героям превращается в гомоэротическую одержимость некоторых из них: убийцы Отчаяния, рассказчика Себастьяна Найта, комментатора Бледного огня. У самого Набокова эти две реальности — условно говоря, эстетика и эротика — резко отличны друг от друга. На уровне тематическом, когда автор говорит о сексе как таковом, он чаще бывает моралистичен. Набоковские гомосексуалисты всегда изображены извне, а автопортретные юноши всегда гетеросексуальны. Гиперреализм набоковской прозы обычно обращен на мужчин [797] . Излюбленные герои Набокова, красивые молодые парни от Ганина до Вана, все время наслаждаются собственным телом, а автор и читатель разделяют их наслаждение. Герои эксплицитно гетеросексуальны; но любование ими со стороны имеет другую природу. Для читателя аутоэротика текста с трудом отлична от гомоэротики. Игровая неопределенность этой ситуации, вполне осознанная автором, переходит на уровень сюжета. Лишь иногда Набоков играет с подозрениями читателя, как это происходит в Отчаянии. Герман будто иллюстрирует фрейдовскую идею о паранойе как вытесненном гомосексуализме и даже лакановскую идею о влечении как желании себя в другом; но этот герой говорит самым непривлекательным из голосов, какие пробовал имитировать наш автор.
797
В «Даре» описан живописный портрет футболиста, натуралистически представленного во всей красе его напряженной мускулатуры. Этот портрет напоминает буквальное изображение Христа, описанное в «Идиоте»: Мышкин был шокирован кощунством, которое создает деметафоризация образа а Годунов-Чердынцев восхищен футболистом.
«Весна в Фиальте» написана посреди работы над Даром, в
798
Набоков. Собрание сочинений русского периода. Т. 4. С. 578.
Какую странную игру затеял наш писатель с этими существами, в каких только его сочинениях они не летают. Как сказано в ранних стихах, «Мы — гусеницы ангелов» [799] (впрочем, на фресках Монтеньи сами ангелы бывали с крыльями бабочек). Один и тот же опытный взгляд, одно и то же упрямое вожделение переводит он с женщин на бабочек и обратно на женщин; и растерянный читатель видит в них, тех и других, равноправные предметы недостижимой и непостижимой страсти. Так строится сюжет Под знаком незаконнорожденных: на первой странице герой теряет любимую им жену, на последней странице она возвращается к автору в виде бабочки. Только по-русски, кстати, эти чешуекрылые называются замечательным именем бабочки: маленькие бабы, летучие женщины, одним словом, нимфетки. Не стоит ли перечитать это слово, введенное Набоковым в английский, как перевод русского «бабочка»? [800] Бабочки способны спариваться строго эндогамно, совсем как герои и героини Набокова; и работая препаратором в зоологическом музее Гарварда, Набоков классифицировал бабочек по их половым органам, которые у своего вида подходят друг к другу как ключ к замку, а к другому виду нет, не подходят, хоть тот может ничем другим не отличаться.
799
«Нет, бытие — незыбкая загадка» (1923) (Набоков В. Стихи. Анн Арбор: Ардис, 1979. С. 105).
800
Одно из открытых Набоковым крылатых существ названо им Neonympha dorothea: новая нимфа, не путать с прежними нимфетками.
В половой жизни людей роль этих замысловатых органов играет национальная культура. Набоковские эмигранты — Мартын, Годунов-Чердынцев, Ганин, Пнин, Себастьян и даже космополит Ван Вин — любят исключительно русских женщин [801] . Этот факт только кажется сам собой разумеющимся, в эмигрантской жизни бывало по-разному. Виктор Шкловский в том же Берлине поражался женщинам своих русских друзей: «француженки, швейцарки, албанки (честное слово), итальянки, чешки — и все-все всерьез и надолго. Обидно для мужчин растратить своих женщин», — читаем в Zoo [802] . Шкловский возвращался в Москву, неодобрительное отношение к берлинским русским выражалось в перечислении странных национальностей их женщин. Набоков писал, возгоняя мысль вернуться в другой, высший план; имея успех, счастье и русскую жену, он все равно тосковал. В их замечательно счастливом браке Вера Набокова совмещала множество важных ролей — переводила и редактировала тексты, вела переписку, водила машину, сопровождала на ловлю бабочек, сидела на лекциях и подсказывала имена и даты, даже сама писала их на доске, потому что у мужа-профессора была аллергия на мел [803] (еще более замечательно, что она не написала мемуаров о своем муже). Но в романах Набокова нет счастливых браков, и это понятно: все счастливые семьи счастливы одинаково, хоть первая фраза Ады и утверждает противоположное.
801
И даже Гумберт, швейцарский эмигрант в Америке, все равно был женат на русской.
802
Шкловский В. Zoo, или Письма не о любви // Собрание сочинений. М.: Худож. литература, 1973. Т. 1. С. 219.
803
Schiff S. Vera (Mrs. Vladimir Nabokov). New York: Random House, 1999.
Изгнанные из рая, Адам и Ева любят друг друга потому, что свидетельствуют о рае, напоминают о нем как единственные его вещественные доказательства. Изгнанные за свое падение, они возвращаются в рай, лишь повторяя тот же акт; и повторять стоит лишь с той, кто тоже оттуда и говорит на том же языке. Национализм этой конструкции искупается лишь ее романтизмом, то есть заведомо недостижимой возможностью удовлетворения. Выбором объекта распоряжается сама ностальгия, и она же делает его недоступным. Удовлетворение означало бы конец тоске, а она, всемогущая, того не хочет и, подставляя объекты, уводит их из-под носа. Литературным образцом этой ностальгической любви является тургеневская Ася. Ее герой томится в изгнании и влюбляется в русскую девушку только для того, чтобы убедиться: счастье возможно только на родине. Лолита — перевернутый образ той же Аси: она местная, герой пришлый, он ищет ненаходимое, хочет влюбить подростка, отказаться от идентичности, завоевать Америку… Читатель находил здесь утешительное подтверждение неосуществимости собственного желания; а писатель создавал все новые метафоры желаний все менее осуществимых. Таков и бедный Кинбот из Бледного огня: его отвращение к женщинам возводит его ностальгию в квадрат, как аллергия к тому единственному лекарству, которое могло бы дать облегчение.
В свое время французский славист Ален Безансон [804] утверждал, что русская культура решает эдипов конфликт (борьбу между отцом и сыном за обладание женщиной-матерью) особым способом. Западная парадигма запечатлена в Гамлете: отец гибнет, а сын одержим своей виной. Русская парадигма запечатлена в Годунове: гибнет сын, а виной одержим отцы. В первом случае история идет вперед, во втором топчется на месте.
804
Besancon A. Le Tsarevitch immole. Paris: Plon, 1968, и Безансон А. Убиенный царевич. М.: МИК, 1999.