Толкование путешествий

Эткинд Александр Маркович

В 1959 году английский перевод Доктора Живаго месяцами конкурировал с Лолитой за первое место в списке бестселлеров New York Times. Жанровые ограничения совсем перестали действовать, когда Пастернак получил Нобелевскую премию не за стихи, но за роман. Набоков давно «принюхался к тому особому запаху — запаху тюремных библиотек, — который исходил от советской словесности» [763] . Теперь он почувствовал этот запах в Живаго. Хотя он не стал рецензировать роман, он давал себе волю в письмах: «мутный советофильский поток, несущий трупного, бездарного, фальшивого и совершенно антилиберального Доктора Живаго» [764] . Два содержательных аргумента здесь достойны обсуждения.

763

В. Набоков. Подвиг. С. 223.

764

Nabokov. Selected Letters. P. 288.

Во-первых, Набоков обвинял роман Пастернака в антисемитизме [765] . Действительно, антисемитские

или, по крайней мере, антииудаистские идеи в прямой форме выражены в Живаго. В 4-й части описано чудовищное издевательство казака над евреем, но рассказчик называет его «безобидным», а православный Гордон, в итоге длинных рассуждений, обвиняет жертву (131–135). В личных беседах Пастернак тоже не делал секрета из своего неспокойного национализма [766] . В 1945 году он высказывал «негативные чувства в отношении своих еврейских корней» Исайе Берлину, который мог пересказать эти слова Набокову [767] .

765

Слухи о такого рода высказываниях Набокова дошли до его давнего друга, критика Глеба Струве; но когда Струве обратился с соответствующим вопросом к Набокову, тот перевел свою критику романа в план чистой эстетики. (См.: Nabokov. Selected Letters. P. 295; русский оригинал см.: Звезда, 1999. № 4. С. 35).

766

Об антииудаизме Пастернака см.: Gibian G. Doctor Zhivago, Russia, and Leonid Pasternak’s «Rembrandt» // The Russian Novel from Pushkin to Pasternak. Ed. by John Garrard. Yale University Press, 1983. P. 203–226, и Флейшман Л. Борис Пастернак и христианство // Christianity and the Eastern Slavs. Berkeley, 1995. Vol. 3. P. 288–300.

767

Berlin I. Meetings with Russian Writers in 1945 and 1956 // Personal Impressions. London: Pimliko, 1998. P. 222. Берлин дружил с Николаем Набоковым, кузеном писателя, а в Гарварде встречался с Владимиром Набоковым (См.: Ignalieff М. Isaiah Berlin. A Life. London: Vintage, 1998. P. 205). Так частные высказывания Пастернака могли дойти до Набокова. Берлин участвовал в кампании за публикацию в Англии запрещенной Лолиты (См.: Воронина О. Ю. Отречение от Лолиты // Набоковский вестник. Вып. 4. С. 176).

Во-вторых, автор Лолиты упрекал автора Живаго в том, что тот проигнорировал «либеральную революцию» февраля 1917-го и, сосредоточившись на «большевистском перевороте», согласился с советской версией истории [768] . Между тем сам Набоков ни в одном из своих романов не рассказал об историческом деле своего отца. «Всему, что толкнуло на бунт моих сограждан, нет места в лучах моей лампы» [769] . Мне кажется, невысказанное Набоковым понимание своего века сходно с аргументом Ханны Арендт о холокосте: интеллектуального секрета тут нет; понимать нечего, достаточно помнить; зло банально и омерзительно, примерно как понос у убийцы в Бледном огне. С этим, особенно под конец, согласился бы и Живаго; но Пастернак видел в революции и революционерах большие, неразгаданные тайны.

768

Nabokov. Selected Letters. P. 273.

769

Набоков. Пушкин, или Правда и правдоподобие // Лекции. С. 423.

Когда Набоков уволился из Корнелла, он подарил своему преемнику экземпляр Доктора Живаго, полный маргиналий типа «пошлость», «идиотизм», «повторы» [770] . Конфликт с Эдмундом Уилсоном, знаменитым критиком и многолетним другом, был стимулирован его публичными похвалами Доктора Живаго. Заходя чересчур далеко, Набоков считал, что вся история с передачей Живаго на Запад была заговором советских властей [771] . В Аде насмешливо упоминается Доктор Мертваго. Отказываясь от интервью в 1964 году, Набоков сказал, что «достаточно уже побеспокоил доктора Живаго» [772] . Годом позже автор спрашивал себя, для кого он перевел Лолиту на русский, ведь эмиграция увлечена «лирическим доктором с лубочно-мистическими призывами […] который принес советскому правительству столько добротной иностранной валюты» [773] . В 1968 году Набоков включил доктора Юрия Живаго в короткий список презираемых им докторов вместе с доктором Зигмундом Фрейдом и доктором Фиделем Кастро.

770

Boyd В. Vladimir Nabokov. The American Years. Princeton, 1991. P. 380; эти маргиналии изучены в: Hughes R. P. Nabokov Reading Pasternak // Boris Pasternak and His Times / Ed. by Lazar Fleishman. Berkeley, 1989. P. 153–170.

771

Boyd В. Vladimir Nabokov. The American Years. Princeton, 1991. P. 372. Единственным основанием было то, что издатель «Живаго» был итальянским коммунистом. Ирония ситуации в том, что Набоков и сам принимал его у себя в гостях. (См.: Набоков В. Письма к Глебу Струве / Публ. Е. Б. Белодубровского// Звезда, 1999. № 4. С. 34).

772

Boyd В. Vladimir Nabokov. The American Years. Princeton, 1991. P. 486.

773

Набоков В. Лолита. Ардис, 1976. С. 298.

Коммерческая конкуренция, как и политическая вражда, достойна всяческого уважения; но нас сейчас интересует литературная сторона дела. В меру человеческих возможностей конкуренция оставалась жанрово-специфичной, и соперничество не заставило Набокова перестать уважать Пастернака как поэта. Когда тот передал на Запад, отказываясь от Нобелевской премии:

Что же сделал я за пакость, Я, убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей, —

Набоков написал трогательно-подражательные строки, почти самые последние его стихи:

Какое

сделал я дурное дело, и я ли развратитель и злодей, я, заставляющий мечтать мир целый о бедной девочке моей.

Земля подменяется девочкой, плач заменяется мечтой; но дальше следуют сальериевские фразы, особенно выразительные под пером пушкиниста:

О, знаю я, меня боятся люди, и жгут таких, как я, за волшебство, и, как от яда в полом изумруде, мрут от искусства моего [774] .

774

Набоков В. Стихотворения. М., 1991. С. 195.

Тебе свой труд передаю

«Такому поэту страшно подражать», — писал когда-то Набоков о Пастернаке [775] . Герой Дара испытывал сходные чувства к своему сопернику, «таинственно разраставшийся талант которого только дар Изоры мог бы пресечь» [776] . В стихотворении «Какое сделал я дурное дело» Набоков откровенно подражает Пастернаку, а еще признается в том, что сам подобен Сальери и внушает страх своим искусством [777] . За этими высказываниями, между которыми полжизни, стоит длительный и пристальный интерес к сопернику. В отличие от моих предшественников, изучавших набоковскую реакцию на роман Пастернака, я не считаю ее исключительно негативной. Между авторами были важные черты сходства, и именно они стимулировали подражание, соперничество и отвержение. Эти трансатлантические отношения развивались на противоречивых путях конкуренции, разделения полномочий и — гипотеза самая сильная — длящегося диалога. Оба автора пытались сочетать поэзию и прозу в едином тексте, развертывающемся как трудная игра между жанрами. Набоков начал свой интертекстуальный, интержанровый эксперимент в Даре, герой-рассказчик которого переходит от поэзии к прозе и от третьего лица к первому. Пастернак продолжил этот опыт в Живаго, — посмертной биографии поэта, написанной прозаиком, к которой приложен сборник поэзии героя. Несколько позже Набоков осуществил сходное построение в Бледном огне: прозаик одержим поэтом и после его гибели издает его поэму со своими комментариями. Возможно, наши представления о литературной преемственности имеют чересчур агрессивный характер. Мы знаем о сопротивлении влиянию и о механизмах уничтожения предшественника, но меньше понимаем, как все же осуществляется влияние, возможно взаимное, и каким образом разные авторы аккумулируют достижения друг друга в собственных созданиях.

775

Набоков В. Рецензии (1927) // Собрание сочинений русского периода. Т. 2. С. 639.

776

Набоков. Дар. С. 75.

777

Борис Кац в своем анализе (Katz В. «My name or any such-like phantom»: A Reading of Nabokov’s «Какое сделал я дурное дело» — Russian Review. 1999. 58/4. P. 565–573) связал идею «яда в полом изумруде» с «даром Изоры» в «Моцарте и Сальери» (дополнительно предположив, что слово «яд» ассоциируется с «даром» через английское название романа «Gift», что по-немецки значит «яд»). Это чтение, однако, намеренно отвлекается от ссылки на Пастернака. Возвращение стихотворения в контекст длящегося соперничества позволяет связать разные его чтения и строфы, «пастернаковское» чтение первой строфы и «пушкинское» чтение остальных. Такое понимание интертекстуально подтверждает предположение о связи фигуры Кончеева, по поводу которого Годунов-Чердынцев вспоминал «дар Изоры» в «Даре», с Пастернаком, по поводу которого вспоминает теперь о яде сам Набоков.

В целях дальнейшего анализа я буду использовать классическое различение между рассказчиком и автором. Рассказчиком является один из героев, которые живут внутри текста. Эти виртуальные люди населяют виртуальный мир, который полностью определяется литературной фикцией. Напротив, придумавший ее автор является исторической фигурой. Его жизнь мы знаем из других текстов, написанных другими авторами. За исключением имени на обложке, авторы всегда вне своих текстов.

Языковая игра между словами «автор» и «авторитет» указывает на сходство между литературным авторством и политической властью. В соответствии с этимологией, авторы являются создателями, наблюдателями и правителями своих героев, а те выступают в качестве подданных этих фиктивных монархий. Впрочем, многие авторы честно верили в свободу своих творений. Пушкин писал, что не ожидал, что Татьяна выйдет замуж. Все равно мы знаем, что это Пушкин придумал каждое Татьянино слово и действие. Обращаясь к этой проблеме, Бахтин сравнивал власть автора над героем с «активностью Бога в отношении человека, который позволяет ему самому раскрыться до конца»: это Бог-собеседник из истории Иова, а не Бог-покоритель из истории Иисуса Навина. Так понимаемый, автор сохраняет контроль над своими созданиями и, одновременно, готов разделить с ними власть. Ситуация напоминает просвещенного монарха или мечту о таковом.

Читатель Мишеля Фуко вспомнит более светский образ власти: паноптикон, изобретенный Иеремией Бентамом в конце 18-го века [778] . Тремя столетиями позже он был переоткрыт Мишелем Фуко в качестве метафоры всякой власти. Эта архитектурная конструкция была создана так, что смотритель из центральной башни обозревал рабочих, которые находились в камерах по внутреннему периметру окружавшей башню стены. Способность видеть, оставаясь невидимым, и есть сущность власти, а также сущность авторства.

778

Фуко М. Надзирать и показывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999. С. 292 и далее.

Между прочим, Бентам сделал свое изобретение в России, где служил у князя Потемкина [779] . Примерно тогда же его брат, полковник русской армии и главный инженер Потемкина Самуэль Бентам, осуществлял общее руководство над строительством потемкинских деревень. Идеи паноптикона и потемкинской деревни изящно дополняют друг друга. Деревни были обращены ко взгляду власти, скрывая свою природу; паноптикон распространял взгляд власти, скрывая ее природу. Оба изобретения ждало большое будущее. В конечном счете вышка лагерной зоны — тоже паноптикон.

779

См.: Бентам И. Паноптика // Рассуждение о гражданском и уголовном законоположении. СПб., 1805–1811. Т. 3.; Пыпин А. Н. Русские отношения Бентама // Вестник Европы, 1869. № 2. С. 797; Приамурский Г. Г. Петербургский паноптикон // Петербургские чтения-97. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр, 1997. С. 165–168.