Толстой и Достоевский. Братья по совести
Шрифт:
— Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а попади ей вожжа под хвост, она то сделает, что и вздумать нельзя… Верно я говорю. Вы меня, барин, извините. Я выпил, ну, что же теперь делать… — сказал фабричный и стал укладываться спать, положив голову на колени улыбающейся жены.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, пятьдесят три года работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да все некогда. Был вот в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.
— Что ж, барин, садитесь. Мы мешок сюда примем, — ласково сказал, взглянув вверх, в лицо Нехлюдова, сидевший напротив Тараса садовник.
— В тесноте, да не в обиде, — сказал певучим голосом улыбающийся Тарас и, как перышко, своими сильными руками поднял
Тарас говорил про себя, что когда он не выпьет, у него слов нет, а что у него от вина находятся слова хорошие, и он все сказать может. И действительно, в трезвом состоянии Тарас больше молчал; когда же выпивал, что случалось с ним редко и только в особенных случаях, то делался особенно приятно разговорчив. Он говорил тогда и много и хорошо, с большой простотою, правдивостью и, главное, ласковостью, которая так и светилась из его добрых голубых глаз и не сходящей с губ приветливой улыбки.
В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в Сибирь.
Нехлюдов никогда не слыхал в подробности этого рассказа и потому с интересом слушал. Он застал рассказ в том месте, когда отравление уже совершилось и в семье узнали, что сделала это Федосья.
— Это я про свое горе рассказываю, — сказал Тарас, задушевно дружески обращаясь к Нехлюдову. — Человек такой попался душевный, — разговорились, я и сказываю.
— Да, да, — сказал Нехлюдов.
— Ну, вот таким манером, братец ты мой, узналось дело. Взяла матушка лепешку эту самую. «Иду, — говорит, — к уряднику». Батюшка у меня старик правильный. «Погоди, — говорит, — старуха, бабенка — робенок вовсе, сама не знала, что делала, пожалеть надо. Она, може, опамятуется». Куды тебе, не приняла слов никаких. «Пока мы ее держать будем, она, — говорит, — нас, как тараканов, изведет». Убралась, братец ты мой, к уряднику. Тот сейчас взбулгачился к нам… Сейчас понятых.
— Ну, а ты-то что? — спросил садовник.
— А я, братец ты мой, от живота валяюсь да блюю. Bcе нутро выворачивает, ничего и сказать не могу. Сейчас запрег батюшка телегу, посадил Федосью, — в стан, а оттуда к следователю. А она, братец ты мой, как сперначала повинилась во всем, так и следователю все, как есть, чередом и выложила. И где мышьяк взяла и как лепешки скатала. «Зачем, — говорит, — ты сделала?» — «А потому, — говорит, — постылый он мне. Мне, — говорит, — Сибирь лучше, чем с ним жить», со мной, значит, — улыбаясь, говорил Тарас. — Повинилась, значит, во всем. Известное дело, в зaмок. Батюшка один вернулся. А тут рабочая пора подходит, а баба у нас — одна матушка, да и та уж плоха. Думали, как быть, нельзя ли на поруки выручить. Поехал батюшка к начальнику к одному — не вышло, он — к другому. Начальников этих он человек пять объездил. Совсем уж было бросили хлопотать, да напался тут человечек один, из приказных. Ловкач такой, что на редкость сыскать. «Давай, — говорит, — пятерку — выручу». Сошлись на трешнице. Что ж, братец ты мой, я ее же холсты заложил, дал. Как написал он эту бумагу, — протянул Тарас, точно он говорил о выстреле, — сразу вышло. Я сам в те поры уж поднялся, сам за ней в город ездил. Приехал я, братец ты мой, в город. Сейчас кобылу на двор поставил, взял бумагу, прихожу в зaмок. «Чего тебе?» Так и так, говорю, хозяйка моя тут у вас заключена. «А бумага, — говорит, — есть?» Сейчас подал бумагу. Глянул он. «Подожди», говорит. Присел я тут на лавочке. Солнце уж заполдни перешло. Выходит начальник: «Ты, — говорит, — Варгушов?» — Я самый. — «Ну, получай», — говорит. Сейчас отворили ворота. Вывели ее в одежде в своей, как должно. «Что же, пойдем». — «А ты разве пешой?» — «Нет, я на лошади». Пришли на двор, расчелся я за постой и запрег кобылу, подбил сенца, что осталось, под веретье. Села она, укуталась платком. Поехали. Она молчит, и я молчу. Только стали подъезжать к дому, она и говорит: «А что, матушка жива?» Я говорю: «Жива». «А батюшка жив?» — «Жив». — «Прости, — говорит, — меня, Тарас, за мою глупость. Я и сама не знала, что делала». А я говорю: «Много баить не подобаить — я давно простил». Больше и говорить не стал. Приехали домой, сейчас она матушке в ноги. Матушка говорит: «Бог простит». А батюшка поздоровкался и говорит: «Что старое поминать. Живи как получше. Нынче, — говорит, — время не такое: с поля убираться надо. За скородным, — говорит, — на навозном осьминнике рожь-матушка такая, Бог дал, родилась, что и крюк не берет, переплелась вся и полегла постелью. Выжать надо. Вот ты с Тараской поди завтра,
— И что ж, и к тебе ласкова стала? — спросил садовник.
— И не говори, так присмолилась ко мне, что как одна душа. Что я вздумаю, она понимает. Уж и матушка, на что сердита, и та говорит: «Федосью нашу точно подменили, совсем другая баба стала». Едем раз на-двоем за снопами, в одной передней сидим с ней. Я и говорю: «Как же ты это, Федосья, то дело вздумала?» — «А как вздумала, — говорит, — не хотела с тобой жить. Лучше, думаю, умру, да не стану». — «Ну, а теперь?» — говорю. — «А теперь, — говорит, — ты у меня у сердце». — Тарас остановился и, радостно улыбаясь, удивленно покачал головой. — Только убрались с поля, повез я пеньку мочить, приезжаю домой, — подождал он, помолчав, — глядь, повестка — судить. А мы и думать забыли, за что судить-то.
— Не иначе это, что нечистый, — сказал садовник, — разве сам человек может вздумать душу загубить? Так-то у нас человек один… — и садовник начал было рассказывать, но поезд стал останавливаться.
— Никак станция, — сказал он, — пойти напиться.
Разговор прекратился, и Нехлюдов вслед за садовником вышел из вагона на мокрые доски платформы» (32, 352–357).
Глава двадцать восьмая. СПОР О ХРИСТИАНСКИХ ИДЕАЛАХ ДОСТОЕВСКОГО И ТОЛСТОГО
Николай Лесков против Николая Леонтьева
«Наши новые христиане Ф. М. Достоевский и граф Лев Толстой (По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого «Чем люди живы?» [77] )».
Константин Леонтьев в молодости
Леонтьев Константин Николаевич — русский врач, дипломат, представитель религиозно-консервативного течения, философ, автор известных в России XIX в. романов, публицист, литературный критик. В момент выхода книги о Достоевском и Толстом работал цензором в Московском цензурном комитете.
77
Леонтьев К. Н. Наши новые христиане Ф. М. Достоевский и граф Лев Толстой (По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого «Чем люди живы?». М., 1882. Ссылки на это издание приводятся в тексте работы с указанием страницы после цитируемого материала.
Граф Л. Н. Толстой был старше К. Н. Леонтьева на три года. Они встречались, но не часто. Последняя их встреча была 28 февраля 1890 г. в Оптиной пустыни, где жил К. Н. Леонтьев. Л. Н. Толстой посетил его и в этот же день сделал запись в своем дневнике:
«Был у Леонтьева. Прекрасно беседовали. Он сказал: вы безнадежны. Я сказал ему: а вы надежны. Это выражает вполне наше отношение к вере» (51, 23–24).
Вскоре после отъезда Толстого из Оптиной пустыни К. Н. Леонтьев написал исследование «О романах гр. Л. Н. Толстого. Анализ, стиль и веяние. (Критический этюд)», которое было опубликовано в журнале «Русский Вестник» (1890. Кн. 6–8).
В предисловии к книге Анатолий Александров сообщил о том, что в 1888 г. он слышал отзыв Л. Н. Толстого о Леонтьеве:
«Его повести из восточной жизни — прелесть. Я редко что читал с таким удовольствием. Что касается его статей, то он в них все точно стекла выбивает; но такие выбиватели стекол, как он, мне нравятся».
Александров передал эти слова Леонтьеву, и тот «очень смеялся».
23 августа 1891 г. К. Н. Леонтьев в Оптиной пустыни принял тайный постриг с именем Климент. В ноябре этого же года скончался в возрасте 60 лет.