Толстой и Достоевский. Братья по совести

Ремизов Виталий Борисович

— Давай… те, — сказал я в то время, когда музыка и шум могли заглушить мои слова.

— Давайты, а не давайте, — поправила Сонечка и засмеялась.

Гросфатер кончился, а я не успел сказать ни одной фразы сты, хотя не переставал придумывать такие, в которых местоимение это повторялось бы несколько раз. У меня недоставало на это смелости. «Хочешь?», «давай-ты» звучало в моих ушах и производило какое-то опьянение: я ничего и никого не видал, кроме Сонечки. Видел я, как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще; видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно, что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно бы задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.

Володя, Ивины, молодой князь, я, мы все были влюблены в Сонечку и, стоя на лестнице, провожали ее глазами. Кому в особенности кивнула

она головкой, я не знаю; но в ту минуту я твердо был убежден, что это сделано было для меня.

Прощаясь с Ивиными, я очень свободно, даже несколько холодно поговорил с Сережей и пожал ему руку. Если он понял, что с нынешнего дня потерял мою любовь и свою власть надо мною, он, верно, пожалел об этом, хотя и старался казаться совершенно равнодушным.

Я в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал сладость этого чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство привычной преданности на свежее чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того, в одно и то же время разлюбить и полюбить — значит полюбить вдвое сильнее, чем прежде» (1, 74–75).

Глава шестая. О БОЯРАХ, СМЕРДАХ И РУССКОМ СОЛДАТЕ

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Ряд статей о русской литературе (1861)

Фрагмент из «Введения»

«Нет, господа европейцы! Не спрашивайте пока от нас доказательств нашего мнения о вас и о себе и постарайтесь прежде получше узнать нас, если только вам будет на это досуг. Вот вы уверены, что мы свистали при ваших неудачах, надменно радовались им и плевали на ваши усилия, когда вы так мужественно и великодушно ринулись было на новый путь прогресса. Нет, нет, старшие братья наши, любезные и дорогие, мы вам не свистали, не радовались неудачам вашим. Мы иногда даже плакали вместе с вами. Вы, конечно, сейчас же удивитесь и спросите: да чего же вы-то плакали? Вам-то что было за дело? Ведь вы тут совершенно были сбоку припека? Ах, господа, ответим мы вам, да ведь в том-то все и дело, что сбоку припека, а между тем вам сочувствовали! В том-то вся и загадка. Вот вы, например, откуда-то взяли, что мы фанатики, то есть что нашего солдата у нас возбуждают фанатизмом. Господи боже! Если б вы знали, как это смешно! Если есть на свете существо вполне не причастное никакому фанатизму, так это именно русский солдат. Те из нас, кто бывал и живал с солдатами, знают это до точности. Если б вы знали, какие это милые, симпатичные, родные типы! О, если бы вам удалось прочесть хоть рассказы Толстого; там кое-что так верно, так симпатично схвачено! Да что! неужели Севастополь русские защищали из религиозного фанатизма? Я думаю, ваши храбрые зуавы хорошо познакомились с нашими солдатами и знают их. Много ли они от них видели ненависти? И как хорошо знаете вы тоже наших офицеров! Вы задали себе, что у нас всего только два сословия: les boyards и les serfs (бояре и смерды. — В. Р.); на том и сидите. Какие тут boyards! Положим, что у нас довольно цельно определены сословия. Но во всех сословиях наших гораздо более точек соединения, чем разъединения, а в этом всё и дело. Это залог нашего всеобщего мира, спокойствия, братской любви и процветания. Всякий русский прежде всего русский, а потом уже принадлежит к какому-нибудь сословию. Не так у вас, и мы вас сожалеем» (XVIII, 56–57).

^{Перемирие. Илл. А. В. Кокорина к «Севастопольским рассказам»}

Л. Н. ТОЛСТОЙ

Финал рассказа «Севастополь в декабре месяце»

«Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра, — идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, это — убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, — и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитро сплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, чтo они делают, делают они так просто, так мало-напряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они все могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина.

^{Портреты героев-севастопольцев. Худ. Анатолий Кокорин}

Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и все-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, — о временах, когда этот герой, достойный Древней Греции, — Корнилов, объезжая войска, говорил: «Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя»,

и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «Умрем! ура!» — только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…

Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.

Севастополь. 1855 года, 25 апреля» (4, 16–7).

Глава седьмая. «ПОБОЛЬШЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ»

О школе и просвещении народа

В 1859 г. в деревне Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии открылась школа для крестьянских детей. Ее создателем был молодой, но уже широко известный в России писатель Лев Толстой, автор трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность». Постепенно школу признали крестьяне и потому охотно отпускали своих ребятишек в усадьбу к графу. Занятия начинались с раннего утра и длились почти целый день — не потому, что так было задумано, а потому, что дети не хотели уходить из школы. Чтение, математика, история, география, рисование, пение, физические занятие — все это требовало от Толстого большого творческого напряжения. Он сам разрабатывал программы предметов, уникальные методы обучения, но главное, сумел создать особую атмосферу общения в школе — атмосферу любви и свободы. Дети любили его, а он служил им искренне и вдохновенно. Он старался подобрать учителей по призванию, искал талантливых людей среди студентов. Не жалея сил, постоянно работал с ними как старший учитель — мудрый учитель. Свой опыт описал в нескольких специальных работах, ряд из которых был опубликован в созданном им журнале «Ясная Поляна». Все срезы знаний учащихся яснополянской школы, сделанные официальными представителями органов просвещения, были заметно лучше тех срезов, которые брали в аналогичных школах. Успех был налицо. Однако во время пребывания Толстого за границей в яснополянской школе (видимо, по доносу) был произведен жандармами обыск, унизительный по содержанию и оскорбительный по форме проведения. Это событие буквально потрясло Толстого. Сначала он хотел навсегда уехать из России, но ограничился написанием гневного письма Александру II. Царь рекомендовал полицейским структурам оставить Толстого в покое. Но было поздно. Разъехались учителя, а в душе вновь разгорался пожар художника. В тот же год (1862) он женился и вскоре приступил к написанию романа «Война и мир».

^{Флигель в усадьбе «Ясная Поляна».}

В нем Толстой открыл школу для крестьянских детей и вместе с другими учителями преподавал с 1859 по 1962 гг.

Однако страсть к проблеме образования и воспитания человека не затихла в Толстом, она периодами мощно заявляла о себе. Им были написаны десятки статей об образовании, около 600 рассказов, басен и притч для детей, изданы «Азбука» и «Новая Азбука».

^{Л. Н. Толстой. Брюссель. Фотография Эжена Жерюзе. 1861}

Он стал организатором фантастического по тем временам издательства «Посредник», взрослым адресовал собранные им энциклопедии мудрости, трактаты о жизни, смерти, бессмертии.

^{Ф. М. Достоевский. Фотография М. Б. Тулинова. Петербург. 1861}

Ф. М. Достоевский внимательно следил за педагогической деятельностью Толстого. Он не только активно подключился к «всероссийскому поиску» философии смысла жизни, но и сумел в художественных и публицистических произведениях исследовать тайны человеческой души, ее роста от рождения до смерти и бессмертия. Мир его творчества населен детьми, подростками, представителями разных групп молодежи — от носителей святости до хулителей Бога, «бесов» во плоти. Вера в нравственную силу человека в произведениях Достоевского была сильнее «идеала Содомского». Не каторгой Митеньки Карамазова заканчивается роман, а проповедническим словом Алеши, обращенным к мальчикам — к тем, кто входил в жизнь через страдание и кому предстояло сделать ее лучше.

В этой главе затронуты только те проблемы, которые обозначились на пересечении двух дорог двух великих писателей.

Из письма Л. Н. Толстого –

Толстой Александре Андреевне

7 августа 1862 г. Я. П.

^{Рисунок ученика яснополянской школы, на котором изображена игра в перетягивание каната. Слева ученик нарисовал учителя Л. Н. Толстого, а в правом верхнем углу выразил свое отношение к нему (1859–1860)}