Толя Швеин и Святой

Куприянов Константин Александрович

Толя сел на корточки, чтобы хоть немного скрыться от ветра. Стало чуть получше.

– Ну что, Нинок, – сказал он, – прости меня. Прикинь, говорю это, а раскаяния-то нет.

Необходимость сказать ей что-то, даже хотя рядом никого не будет, мучила Толю последние два дня. И хотя он понимал, что осудить его некому, он не чувствовал себя вправе молчать.

– В общем это… я маленько попортил тебе жизнь, я знаю. Ну, и ты мне тоже. В этом есть какой-то парадокс у людей: они вроде как не замышляют плохое, но чтобы жить – им приходится выгрызать у других пространство, отнимать что-то. Одно плохое решение влечёт за собой цепочку, и, в общем … бывает, мы заканчиваем тут, на кладбище. Что я сделал? Да ничего – родился у мамы.

А ты у своего папы. И мы оба не хотели отпускать их, и наша детская ненависть, получается, и разрушила всё… Жизнь не починишь, так что я просто хотел тебя трахнуть, чтобы досадить папе уж по полной. П****ц какой-то. Откуда это вообще взялось в голове? Я даже и не помню. Просто увидел тебя. А вдруг это была бы любовь, Нинок? Которая бы всё нам простила и оправдала? Теперь-то **ли сопли наматывать – не будет ничего. Я, в общем, и не знал, что это слово что-то значит: «Ничего». Вот, видишь, с собой ношу.

Он достал пайп и показал кресту. Действительно на мгновение почудилось, что кто-то или что-то смотрит на него со стороны и слышит, что он говорит. Толя наклонился и положил пайп на комья земли, не успевшие полностью окаменеть от холода. Но, поразмыслив немного, решил, что лучше сохранит его на память.

Теперь, когда слова иссякли, над кладбищем только шумел ветер, рвал на части неприкаянных призраков, бродивших поверх свеженьких могил. Откуда-то из недр памяти Толя вычерпнул знание о том, что первые сорок дней душа должна мытарствовать и вспоминать все свои грехи, а кто-то больший должен осудить или помиловать её. Толя подумал, что пройдёт относительно немного времени, и ему самому предстоит такой же путь к воспоминанию, и он вспомнит тот день, когда не уберёг Нину, и она глупо, бессмысленно умерла.

Он закрыл глаза и захотел перенестись в тот день, когда умрёт сам. Интересно, уже появятся летающие машины? А города на Марсе или Луне? Может быть, и его будут уже хоронить где-нибудь не на Земле или даже за пределами солнечной системы?

Поперёк этой мысли встал какой-то старик. Он возник из ниоткуда и тревожным ищущим взглядом уставился на Толю. Он был одет в чёрный монашеский балахон, у него была довольно длинная ухоженная борода и чёрная шапочка, скрывающая волосы. Толя сразу понял, кто это, хотя они никогда не встречались.

– Ну что, святой, – сказал он, стоя с закрытыми глазами. – Это и будет наша встреча?

Старик кивнул. Суровый пронзительный взгляд буравил Толю.

– Не сильно-то и хотелось. Больше мне нечего попросить или даже спросить. Вот если бы ты мог воскресить мою сестричку… Но ты не можешь. И какой тогда смысл? Я всё-таки не в силах отпустить её в никуда. Поэтому я буду верить.

Воображаемый святой вопросительно поднял брови.

– Верить, что на этом вашем свинцовом небе сидит могущественный, но ничего не предпринимающий Бог и очень внимательно слушает. Очень-очень. Но у него зашит рот, и ему давно нечего сказать. Один раз он попытался, но люди всё переврали и испортили… И в нас нет ни капли вины. И вообще, нет смысла верить, пока ты счастлив. Но поскольку я очень-очень хочу ещё хоть одним глазком увидеть настоящую живую Нину (так же, как и Чапа хочет увидеться с родителями), действительно хочу, чтобы хоть раз она улыбнулась, засмеялась, обрадовалась, и это был не смех наркоманки, а обычный человеческий смех, то поэтому я буду верить и ждать.

Старик молча покачивался на ветру, затмевая будущее, звёзды, луну, и внимательно слушал.

– Ожидание немного скрасит… Получается там, впереди, выше вашего бога, есть радость новой встречи. Вот тебе и смысл: на минутку увидеть всех, кому я не успел сказать и признаться, что, *****-муха, я же их любил!.. Вот после этого, когда догонишь время и успеешь сказать им всё важное – тогда пусть ваш ненавидящий бог сжигает нас.

Толя открыл глаза. Он умудрился за секунду забыть, как выглядел тощий хмурящийся монах, теперь

это снова был размытый далёкий образ и мало что значащее слово. Короткий приступ веры, когда действительно стало казаться, что увидеться с Ниной не невозможно, прошёл. Не будет последнего объятия, слов прощения, воссоединения. Выходит, придётся просто её забыть. Надо вытеснить эти мрачные, отравленные дни яркими солнечными впечатлениями. Он взглянул напоследок на могилу, крестик, табличку и побрёл в морг. Идти было непросто – ноги совсем замёрзли.

– Ну как ты? – спросил Чапа.

– Нормально. Представляешь, встретил его.

– Кого?

– Святого.

– Да ладно?! А что он там делал?

– Не знаю. Пришёл. Постоял, послушал меня и исчез.

– Офигеть, – сказал Чапа с благоговением. – Как он дошёл-то только, интересно?!

– А чё такого?

– Ну, он же хромой, толстый, еле ходит.

Толя уставился на него с непониманием. Потом рассмеялся.

– Да? А я-то представлял его другим совсем.

– Чего-чего? – не понял Чапа.

– Да ничего, проехали. Пошли такси ловить. Я тебя угощу где-нибудь, и пора мне двигать в Москву.

Они перекусили в «Палыче» – забегаловке у трассы, где раньше работала Нина. Толя так и не понял, почему у работников такие кислые неприветливые лица – из-за Нининой смерти или просто от ненависти к собственной жизни. Потом он отправился прямиком на вокзал, обнял на прощение Чапу и несколько раз пообещал, что ни за что не перестанет теперь помнить его и будет иногда писать, но тот лишь снисходительно улыбался через бороду и кивал, будто соглашался с неразумным ребёнком. Видимо, он понимал больше Толиного.

Наконец, подошёл сидячий скорый поезд. Толя запрыгнул внутрь, встал у двери и ждал. Минуты перед отправлением таяли. Ему вдруг снова захотелось погулять на Благодельску, на миг он даже чуть не выскочил на перрон, но наваждение быстро прошло. Чапа стоял огромным чёрным пятном перед поездом – единственный провожающий, больше на платформе никого не осталось.

– Ну, бывай, – сказал он добродушно, когда двери лязгнули, и вагоны стали медленно двигаться.

– Классная борода! – запоздало крикнул Толя. – Но ты за ней получше ухаживай. Я всё забывал сказать.

– А? Чего? – не расслышал Чапа.

– Классная… а, ладно, – Толя махнул рукой и улыбнулся.

Чапа тоже улыбнулся и зашагал восвояси – величественный, уверенный, умный. Толя позавидовал самому себе, что смог когда-то сдружиться с таким человеком. Потом он сел в удобное мягкое кресло и почти сразу задремал. Поезд двигался плавно и быстро. Тепло и комфорт были совсем не Благодельскими – словно Толю теперь везли из какой-то бесконечно неудобной и гнилой зоны отчуждения в настоящую цивилизацию. Чем ближе они были к Москве, тем лучше ему становилось. И тем страннее было допускать существование какой-то там святости.

Сон очистил его голову от наркотического дурмана, а удобное кресло помогло отстраниться от всего пережитого. Когда он проснулся, то пересчитал оставшиеся деньги. Оказывается, у него было ещё почти десять тысяч, и Толя подумал, что, пожалуй, ничего особо страшного не произошло. Больше того, он обрадовался, что так и не пришёл к святому, потому что тот наверняка заронил бы в его сердце зёрна сомнений, а так он вполне уверен в том, что делать дальше.

Да, сейчас всё просто и понятно. Надо продолжать работать и делать деньги. Для начала надо рассчитаться с Юрцом и закрыть остальные долги. Нужно тысяч тридцать. Потом неплохо бы купить новый телефон и костюм. А ещё часы. Да, часы и костюм – это атрибуты современного успешного горожанина. Но это всё тысяч на сто пятьдесят, как минимум… Зато потом можно действительно думать над тем, чтобы открыть свой пивной магазинчик. Почему нет? Чем чёрт не шутит?! Может, Юрец и впрямь в этом понимает, и у них что-нибудь да выйдет. Главное, деньги, побольше денег. Как можно больше денег.