Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты
Шрифт:
— Кто это Неручев?
— Один сосед Карташева.
Корнев сосредоточенно принялся опять за свои ногти.
— Ерунда, — сказал он пренебрежительно.
— К…корабль без якоря. Р…работа без устоев… Кучка возится, строит, а… а пришла волна м…мрака, и… и все к черту, к…колесо белки. Нет фундамента о…образования д…достаточного, чтоб противостоять н…напору этой волны… И… и покамест так будет, из бездны м…мрака вылезет еще с…столько охотников…
Берендя шел, как палка, подгибал коленки, смотрел своими лучистыми глазами твердо и непреклонно перед собой, спокойно, равномерно
Некоторое время оба шли молча.
— Восьмой класс… — проговорил Корнев.
С лица Беренди слетело все вдохновенье. Это был опять прежний испуганный, растерявшийся Берендя.
— Врешь?! — замирая, спросил он.
— Да вот…
Корнев лениво остановился и мотнул на подходившего Карташева. Карташев начал было нехотя, но злоба дня захватила, и приятели горячо и возбужденно заговорили на жгучую тему.
Они незаметно вошли в отворенную калитку карташевского дома и через двор прошли прямо на террасу.
— Может, все это еще только слух, — сказал Корнев, отгоняя неприятные мысли.
В сумерках мелодично раздавалась игра Наташи. Корнев сделал жест, и все трое на цыпочках пошли по террасе, чтоб не услышала Наташа. Они тихо уселись на ступеньках и молча слушали. Наташа импровизировала, по обыкновению. Ее импровизацию особенно любил Корнев и называл ее в шутку Шубертом. Мягкие, нежные, тоскующие звуки лились непрерывно, незаметно охватывали и уносили.
Вечер, сменивший жаркий день, пока точно не решался еще вступить в свои права. Было пыльно и душно. Но в небе уже лила свой обманчивый прозрачный свет задумчивая луна. В неподвижном воздухе застыли утомленные в безмолвном ожидании ночной свежести деревья. Только наметились бледные тени; скоро сгустятся они и темными полосами рельефнее отсветят яркость луны. В воздухе, в саду было пусто, и только нежная музыка наполняла эту пустоту какой-то непередаваемой прелестью. Звуки, как волны, мягко и сильно уносили в мир грез, и дума вольная купалась в просторе летнего вечера.
Наташа кончила и, рассеянно пригнувшись к роялю, задумчиво засмотрелась в окно. Аплодисменты слушателей с террасы вывели ее из задумчивости. Она встала, вышла на террасу, весело поздоровалась и заявила:
— А мамы и Зины нет дома.
— Это, конечно, очень грустно, — пренебрежительно ответил Корнев, — но так и быть, могут подольше на этот раз не являться.
— Ну, пожалуйста, — махнула рукой Наташа и, присев на ступеньки, заглядывая в небо и в сад, сказала: — Скоро потянет прохладой.
— А пока положительно дышать нечем, — ответил Корнев, присаживаясь около нее.
Сели Берендя и Карташев. Карташев крикнул:
— Таня!
В лунном освещении в окне показалась Таня.
— Мы чаю хотим.
Таня ушла, а они все четверо продолжали все тот же разговор, тихий, неспешный. Наташа отстаивала мать и все старалась придумать что-нибудь такое, чтобы и мать оправдать и признать правильным постановку брата и его товарищей.
— Оставьте, — пренебрежительно говорил Корнев, — все это одно бесплодное толчение воды выходит: и невинность
— Правда, конечно, у вас.
— Ну, так в чем же дело?
— Сразу нельзя.
— Почему нельзя?
— Ничего сразу не делается.
— Значит, сложить руки и ждать? — спросил Карташев.
— Жди! — ответила Наташа.
— Ну, так я лучше себе голову об стену разобью.
— Какой же толк из этого?
— А какой толк сидеть сложа руки? У меня две жизни? Я не могу и не хочу ждать.
— Все равно не разобьешь же себе голову: будешь ждать.
— Ну, так еще хуже будет: другие разобьют.
— Никто не разобьет, — махнула рукой Наташа. — Так и проживешь.
— Я, собственно, не понимаю, что вы хотите сказать? — вмешался Корнев.
— Хочу сказать, что жизнь идет, как идет, и ничего переменить нельзя.
— Но, однако же, мы видим, что меняют.
— Меняют, да не у нас.
— Что ж, мы из другого теста сделаны?
— А вот и из другого.
— Ну, оставьте, — досадливо проговорил Корнев. — Пусть какая-нибудь отупелая скотина или там из разных подлых расчетов доказывают, что там хотят, но не давайте себя, по крайней мере, вводить в обман.
— Не знаю… — начала Наташа, но оборвалась и замолчала.
Берендя слушал, смотрел на разговаривавших и теперь, когда все замолчали, поматывал головой, собираясь что-то сказать.
— Ну, да довольно об этом, — предупредил, не заметив его намерения, Корнев, — дураков не убавишь в России, а на умных тоску наведешь. Манечка, сюда! — хлопнул он рукой по террасе подходившей Мане.
Маня посмотрела, подумала, села возле Корнева и сказала:
— А мама не позволяет называть меня Манечкой.
— Пустяки, — авторитетно произнес Корнев. — Манечка вы — и все тут.
— Ну, хорошо, спросим у мамы.
— Совершенно лишнее. Надо стараться приучаться своими мозгами вертеть: мама завтра умрет, — что ж вы станете делать тогда?
— Какие вы глупости говорите.
— Умница, Маня, — поддержала Наташа.
— Яблоко от яблони…
— Ну, отлично, — перебила Наташа.
— Вовсе не отлично.
— Если вам говорят отлично, так, значит, отлично, — настойчиво сказала Маня.
Разговор незаметно перешел в область метафизики, и Берендя стал развивать свою оригинальную теорию бесконечности. Он говорил, что в мире существуют три бесконечности, три кита, на которых держится мир: время, пространство и материя. Из бесконечности времени и пространства он довольно туманно выводил бесконечность материи. Скромный Берендя предпослал своей теории предупреждение, что, в сущности, эта теория не его и начало ее относится к временам египетских мудрецов. Все слушали, у всех мелькали свои мысли. У Наташи мелькала веселая мысль, что Берендя со своей теорией и сконфуженным видом, со своими раскрытыми желтоватыми, напряженно в нее уставленными глазами сам египетский мудрец. Ей было смешно, она смотрела в глаза Беренди весело и ласково и, давно ничего не слушая, постоянно кивала ему головой, давая тем понять, что ей ясно все, что он говорит.