Том 1. Ганц Кюхельгартен. Вечера на хуторе близ Диканьки
Шрифт:
При воспроизведении в настоящем томе по второму изданию „Вечеров“ в текст повести внесены отдельные поправки по первому изданию — в тех случаях, когда разночтения между ними можно объяснить случайным пропуском или опечаткой. Так, вводится из первого издания фраза „Все вышли в столовую“ (стр. 299, 13), необходимая по всему контексту повести, и оборот „следует-с“ вместо „следует“ во втором издании (стр. 297, 33), поскольку он подтверждается началом разговора. В реплике Ивана Ивановича „Что это за дыни“ восстановлено „это“, очевидно случайно пропущенное в ВД2 и П (стр. 299, 8); восстанавливается также по ВД1 „капот с мелкими оборками“ — в ВД2 и П — „капот с мелкими сборками“ (стр. 293, 34). Сложнее следующее исправление в конце второй главы. Фразу „посмотрите,
Из издания „Сочинений“ 1842 г. нами внесено в текст несколько поправок, устраняющих несомненные опечатки или незамеченные самим Гоголем грамматические и смысловые погрешности, лишенные стилистического значения. Так, например, „степь ~ горит цветами“, вместо „степь ~ говорит цветами“ — единственно возможное чтение, опирающееся на весь смысл контекста (стр. 294, 30). Исправляем, наконец, следуя Н. С. Тихонравову, явную опечатку ВД1, ВД2 и П „сделавшись поручиком“ на требуемое контекстом „сделавшись подпоручиком“ (стр. 287, 12).
„Иван Федорович Шпонька и его тетушка“ по своему реалистическому характеру, уже во многом близкому к наиболее зрелым произведениям Гоголя („Женитьба“, „Мертвые души“), стоит особняком среди остальных повестей „Вечеров на хуторе близ Диканьки“. Это обстоятельство позволяет утверждать, что написана она могла быть позже всего цикла украинских повестей, уже в то время, когда Гоголь в известной мере преодолел свои романтические увлечения фантастическими сюжетами и обратился к реалистическому изображению украинского быта в повестях „Миргорода“ (в „Старосветских помещиках“, „Повести о том, как поссорился…“). Поэтому наиболее вероятным временем написания „Шпоньки“ можно считать конец 1831 года (31 января 1832 г. датировано цензурное разрешение второй части „Вечеров“).
Самобытность и реалистическая сила повести „Иван Федорович Шпонька и его тетушка“ не только выделяют ее на фоне остальных повестей „Вечеров“, но и делают ее исключительно заметной и важной для дальнейшего творческого развития Гоголя, для генезиса его зрелых реалистических произведений.
В. Шенрок и идущие за ним исследователи, сопоставляя более поздние произведения Гоголя с образами и типами, намеченными в „Шпоньке“, находили между ними ряд аналогий.
Отмечалось, что Сторченко послужил вероятным прототипом отчасти для Петуха, отчасти для Собакевича, что описание пехотного полка Шпоньки в дальнейшем развито в „Коляске“, что сам Шпонька и его отношение к Марье Гавриловне во многом подготовляют Подколесина в „Женитьбе“, наконец, что описание школы напоминает детство Чичикова. Но дело не только в этих аналогиях, но и в том реализме и уверенном мастерстве письма, которые не находят аналогий и прецедентов ни в предшествующей, ни в современной Гоголю русской литературе. Следует назвать лишь роман А. Погорельского „Монастырка“ (первая часть которого вышла в 1830 г.), показывающий яркую картину жизни украинского провинциального дворянства. В частности, в романе Погорельского дан уже образ хозяйственной, по-мужски деловитой тетушки Анны Андреевны и хитрого, скупого и наглого опекуна Дюндика, во многом напоминающий гоголевского Сторченку (здесь же встречается и отчество Кашпоровна).
Незаконченность повести Гоголя, ее интригующее читателя предисловие и скрытая ирония автора — заставляют вспомнить Л. Стерна, в особенности его „Сентиментальное путешествие“, хорошо известное к этому времени русскому читателю в переводах. [40] Для русской прозы 20-х и начала 30-х гг. „стернианство“, понятое в значительной мере как формально-композиционная манера, было явлением широко распространенным — см. „Поездку в Ревель“ А. Бестужева-Марлинского (СПб., 1821), роман Якова де-Санглена „Жизнь и мнения нового Тристрама“ (М., 1825–1829), А. Ф. Вельтмана „Странник“ (М., 1831), выражавшие это широкое увлечение Стерном и „стернианством“. Следует отметить, что в повести О. Сенковского „Потерянная для света повесть“, появившейся в 1834 г., уже пародируется это русское „стернианство“ и в частности умышленная незаконченность „Шпоньки“ Гоголя. Пародия Сенковского подтверждает, что современниками незаконченность повести Гоголя рассматривалась как сознательный художественный прием. В плане „стернианских“ традиций может быть объяснено и предисловие Гоголя, иронически мотивирующее якобы случайную незаконченность повести утратой конца рукописи. Можно также указать и на
40
„Чувственное путешествие Стерна во Францию“, М., 1803; „Путешествие Иорика по Франции“, М., 1806.
М. Храпченко. „Н. В. Гоголь“, М., 1936 (гл. IV „Правда жизни и романтика прошлого“, стр. 58–60).
Повесть „Заколдованное место“, напечатанная впервые в 1832 г. во второй книжке „Вечеров на хуторе близ Диканьки“, была воспроизведена без существенных изменений во втором издании „Вечеров“ и в первом томе „Сочинений“ 1842 г. (в издании Трушковского 1855 г. листы, содержавшие повесть, Гоголем просмотрены не были).
Отсутствие рукописи и каких-либо упоминаний в переписке о „Заколдованном месте“ не дает возможности точно датировать работу Гоголя над повестью. В специальной литературе также не высказывалось никаких соображений по этому поводу. Однако опираясь на то, что „Заколдованное место“ снабжено тем же подзаголовком „Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви“, которым помечены „Вечер накануне Ивана Купала“ и „Пропавшая грамота“, и изложено в той же манере сказа, можно выдвинуть предположение, что эта вещь, так же как и две другие, принадлежит к группе ранних повестей „Вечеров“ и написана в 1829–1830 гг.: вокруг образа дьячка-рассказчика предполагалась, повидимому, в начальном замысле циклизация сборника, естественно поэтому допущение, что все три связанные с именем Фомы Григорьевича вещи относятся к близкому времени.
В повести „Заколдованное место“ сплетаются два основных мотива: добывание клада и действия чертей в „обманных“ („обморочных“, „заколдованных“) местах.
„Обманные“ или „обморочные“ (от слова „морочить“) места довольно широко известны в народной традиции. Ряд рассказов о них сообщает В. Милорадович в статье „Этнографический элемент в повести Гоголя «Заколдованное место»“ („Киевская Старина“ 1897, № 9, стр. 55–60). Сюда же относится первая часть белорусского рассказа „Болотные паны“, указанного выше в связи с „Пропавшей грамотой“ (П. В. Шейн. „Материалы для изучения быта и языка русского населения северо-западного края“, II. СПб., 1893, стр. 270, № 130).
Можно в этой связи отметить также весь отдел „Страхи“ в сборнике В. Гнатюка — „Знадоби до галицько-руської демонольогії“ (т. I — „Етнографічний Збірник“, XV. Львів, 1904, стр. 18–95, №№ 23-170 и т. II — там же, XXXIII, Львів, 1912, стр. 71-154, №№ 142–397). Например, блуждания деда напоминает рассказ „Страх у пасіци“ (№ 121).
Наконец, сюда же относятся отмеченные выше (см. „Пропавшая грамота“*) рассказы о музыкантах и т. п. у чертей (см., например, В. Гнатюк, назв. соч., I, №№ 13, 14, II, №№ 30, 112–115; М. Левченко. „Казки та оповідання з Поділля“. У Києві, 1928, №№ 60, 61; „Труды этнографическо-статистической экспедиции в западно-русский край, снаряженной Русским Географическим обществом. Материалы и исследования, собранные П. П. Чубинским“, I. СПб., 1872, стр. 186, 187, 190).
У Гоголя „обморочное“ или „заколдованное“ место связано с отыскиванием кладов. Рассказы о кладах и о трудностях их добывания см., например, в сборнике Садовникова. Характерны некоторые детали в рассказе, помещенном здесь под № 112 н. (Д. Н. Садовников. „Сказки и предания Самарского края“. СПб, 1884, стр. 364–365).
Нет сомнения в том, что подобные рассказы были широко распространены. Представления о „страхах“ при добывании кладов и легли в основу повести Гоголя. В частности, в народных рассказах имеются и указания на свечку над кладом, обозначающую место клада (см., например, Б. Д. Гринченко. „Этнографические материалы, собранные в Черниговской и соседних с ней губерниях“, II. Чернигов, 1897, стр. 141; М. П. Драгоманов. „Малорусские народные предания и рассказы“. Киев, 1876, стр. 79). Сюда же присоединяется у Гоголя мотив призрачности „нечистого“ богатства: клад превращается в сор (в иной, более серьезной трактовке мотив этот дан в повести „Вечер накануне Ивана Купала“). Подобный мотив часто встречается в народных рассказах о музыкантах и т. п. у чертей (см. выше, ср. еще Гнатюк, назв. соч., II, № 111: человек получает от чорта деньги, деньги эти превращаются в черепки). В рассказе о том, как повитуха приняла детей у чертовки-лягушки (Гнатюк, назв. соч., I, № 12) видим обратный мотив: черепки превращаются в золото.