Том 1. Голый год

Пильняк Борис Андреевич

– Наталья Евграфовна! Вам в больницу пора, самоварик на столе, матушка браняца!

– Антон Николаевич! Вам на очередь пора, самоварик на столе, бабушка браняца!

– Ксения Львовна! На базарик вам пора, самоварик на столе, бабушка браняца!

Арина Давыдовна в столовой за дубовым столом режет хлебные порции и пьет чай. Елена Ермиловна бесшумно наполняет десятую чашку.

– Егор Евграфович вернулись ночью, привела их Марфонька, потом заходили они к Глебу Евграфовичу. Пропили они всю свою одежду. Глеб Евграфович им свою отдали… они им отпирали. – Елена Ермиловна говорит пришепетывая. – Борис Евграфович тоже заходили к Глебу Евграфовичу, а потом к папочке-князю. Папочка молились до утра. Наталия Евграфовна легли

спать в двенадцатом часу, после обхода по улице опять шли с большевиком Архипкой Архиповым… Тоня тоже за большевиков стоит, разбили стакан и обозвали меня черным словом…

– Каким? – у Арины Давыдовны тяжело навалены губы одна на другую – и на третью; в глазах ее, некогда карих, теперь желтых, – власть.

– Стерьвой, сестрица.

– Угу!..

– Лидия Евграфовна с дочкою и Катерина Евграфовна вернулись из «Венеции» половина первого, были с ними Оленька Кунцова. В саду пели романсы.

– Угу… О, господи…

Как с цепи сорвался, забоцал ножищами по дому Антон.

– Марфушка, где моя сумка для хвоста?!. В столовой Антон шумно пьет жженую рожь, сопит и свищет, и ноги его, как подрастающий сеттер от блох, елозают под столом. Елена Ермиловна согбена у самовара.

– Здравствуйте, Тоничка, с добрым утром, – говорит она.

– С добрым утром, – отвечает сумрачно Антон, петушиным басом. – Я нынче пойду в союз молодежи записываться! А вы про что еще наябедничали бабушке?

– И-и-и, и не грех тебе? и не грех на старых людей?

– Знаем! Первейшая ябеда!.. Если бы ты была у нас во второй ступени, мы бы тебе каждый раз морду били бы и темную делали!

– Бурлак! Галах! – вот скажу сестрице…

– Вот и говорю, шпиенка… Давно уж в чрезвычайку пора! Вот скажу в союзе.

– Да разве я против советской власти?!

– Знаем!.. – Марфушка!.. где моя сумка для очереди?! – и опять по всему дому сорвались всяческие цепи.

В белом платье, чужая, молчаливая, пьет в столовой чай Наталия Евграфовна и уходит в больницу. Трехведерный самовар спел уже свою арию, смолкает, пищит, как муха у паука. Княгиня надевает шляпу-«капот» и с Марфушей и Ксенией идет на базар с узлами, продавать – те старинные платья, что остались от бабушек. С ними с базара придут татары в новеньких галошах, и все спустятся в кладовую. В кладовой пахнет крысами и гнильем, стены уставлены ящиками, баулами, чемоданами, висят огромные ржавые весы. Татары будут вскидывать на руке старинные ручной работы шандалы, серебро, фарфор, проеденные молью уланские, гусарские, кавалергардские, просто дворянские и сивильные мундиры (князей Ордыниных) и бекеши (купцов Попковых), будут хаять хладнокровно, назначать несуразное и тыкать своими сухими ручками, чтобы хлопнуть по рукам. Княгиня наткнется на забытую свою, от молодости оставшуюся, безделушку и будет горько плакать, пряча безделушку, чтобы продать ее в следующий раз. Потом татары поталалакают по-своему, набавят, княгиня сбавит, ударят по рукам (обязательно ударят по рукам!), татары привычно-проворно свернут купленное в кокетливые тючки, заплатят тысячи из пузатых бумажников и поодиночке (обязательно поодиночке!) уйдут задним ходом под гору, блистая на солнце новенькими своими галошами. А княгиня будет плакать в кладовой, вспоминая найденную безделушку и связанное с ней.

В антресолях – из рода в род повелось у Попковых и Ордыниных – девичья часть, живут дочери. Низки здесь потолки и светло здесь – белы стены и квадратные оконца открыты. Девушкой в осьмнадцать лет вышла Лидия замуж тут же в Ордынине за помещика Полунина, – и ушла от него скоро, сменяв на Москву, на Париж (в Париже и родилась Ксения), встретилась и сошлась с кавалергардом, и с ним разошлась, а сейчас же после этого встретила артиста Московского Императорского Большого театра, – и навсегда ушла в богему, – стала учиться петь, и ей удалось пение – к двадцати семи годам она поступила в тот же театр актрисой, где был и новый ее муж. Этого нового мужа она тоже кинула, но сцены не оставила

и металась по воле господа бога и антрепренеров до тех пор, пока – Теперь она у матери. Младшая ее сестра, Наталья, вслед за ней, девушкой поехала в Москву, но свою жизнь сложила иначе: поступила на медицинские курсы к Герье и кончила их: – и у нее была первая глупая любовь, та, что сжигает всяческие корабли, но, если Лидия меняла любовь на любовь, – Наталия решила никогда больше не любить и осталась, чтобы быть лекарем, как написано у нее в дипломе, – и чтобы молчать.

И опять по всем комнатам ходит Марфуша и говорит безразлично:

– Самоварик на столе, матушка вернулись… Матушка браняца!

А за Марфушей издалека идет Елена Ермиловна, бесшумно и без спроса отворяет двери (и у нее такие происходят разговоры – «Рисуете, батюшка Глеб Евграфович?» – «Рисую, Елена Ермиловна». – «Ну, и рисуйте на здоровье, господь с вами!..» – «Читаю, курю, одеваюсь, иду, сержусь, ложусь спать», – говорят ей, и она всем отвечает: – «Ну, и читайте, курите, одевайтесь, идите, сердитесь, ложитесь – на здоровье, господь с вами!..»). Елена Ермиловна бесшумно просовывает голову в комнату Лидии.

– Одеваетесь, матушка?..

– Елена Ермиловна, сколько раз вам говорить, что это невоспитанно – заглядывать не постучавшись. – Идите! Я не разрешаю вам быть здесь. Идите!..

Елена Ермиловна бесшумно исчезает за дверью.

– Крыса какая-то домовая, – говорит брезгливо Лидия Евграфовна.

Катерина, самая младшая, помогает одеваться. Лидия Евграфовна в белой одной кружевной рубашке и в черных чулках, обтягивающих стройные ее ноги до бедер, полулежит в низком кресле. Рубашка съехала с плеча, видны круглые ее плечи и большая, еще красивая грудь с матовыми сосками. Катерина причесывает обильные ее рыжие волосы. У Лидии Евгра-фовны карие глаза, тонок горбатый нос, и она хищно-красива. Катерина, полная и вялая, одета в неряшливый капот, но волосы ее – тоже рыжие и обильные – причесаны пышно.

– А-а! – берет гамму Лидия, чтобы испробовать голос, и говорит: – Так ты покажись Наталии, или еще с кем-нибудь… Ты когда заметила?

– Да я думаю, месяц, – вяло говорит Катерина.

– Ну, если месяц, можно повременить. Fausse-couche – это очень просто. – Лидия интимно улыбается. – Это ты который раз?

– Второй.

– А кто он?

– Каррик. Военрук. Офицер, но партийный, но не коммунист.

– А тебе сколько лет?.

– Девятнадцать, скоро двадцать.

– Однако! Я в твоем возрасте мужа, как чумы, боялась.

– Вон Оля Кунц почти каждый месяц. У нее какая-то повитуха есть… очень дешево. Ты удивляешься, теперь всё…

– Нет, обязательно к доктору! Никаких повитух. И вообще аборт нисколько не полезен. Сегодня же ступай к врачу. Аах!.. – Лидия молчит долго, ломает руки и шепчет: – И опять такой длинный день, совсем ненужный, день, как пустыня… Ну, да, а я одна, одна! Есть сказка о царевне-лягушке, – зачем, зачем Иван-царевич сжег мою лягушечью шкурку?.. Ну, да…

А за открытыми оконцами в парке, над миром идет июнь. Над миром, над городом шел июнь, всегда прекрасный, всегда необыкновенный, в хрустальных его восходах, в росных утрах, в светлых его днях и ночах. В девичьих антресолях низки потолки, белы стены, и жужжат медвяные пчелы в открытых квадратных оконцах. Всякая женщина – неиспитая радость. Впрочем, Наталья… В это утро Наталья сказала матери, что уезжает вон из дома, в больницу. Утром же мать повстречала в коридоре Егора.

– Егор, поди сюда! Говори правду.

Егор медленно подходит к матери, стоит около нее, – руки его опущены, опущена голова, тоскование и стыд в красных его глазах.

– Егор, ты пил вчера? Пьянствовал?

– Да, – тихо отвечает Егор.

– Где деньги взял? Егор молчит.

– Где деньги взял? Правду говори!

– Я – Я пропил Натальину, Натальино пальто.

Мать коротко размахивается и бьет богатырской своей рукой по дряблой щеке Егора. Егор неподвижен.

– Вот тебе! Пошел вон и не смей от себя выходить. Не смей на музыке играть. Пошел вон! Молчать!