Том 1. Голый год
Шрифт:
Загудело пианино, рявкнуло, покатилось. Товарищ Лайтис, быстрее, чем надо, закурил папиросу.
– А Олька Земеновна знает?
– Не знаю, должно быть. Зилотов мне сообщал, что Ольга Семеновна девственница, – однако теперешний век, буржуазность… – Сергей Сергеевич развел в рассужденьи руками.
Пианино застонало.
– Ви каварите – монастырский церков?
– Да, знаете ли, из вашей квартиры есть проход.
– А Олька Земеновна хосит?
– Ольга Семеновна? Ольга Семеновна барышня молодая! – Сергей Сергеевич рассудительно развел руками. – Провинция, знаете ли, обывательщина.
– Извините, доварищ. Я на минуту.
Пианино у экрана оборвалось на полноте, вспыхнули фонарики, грянул духовой оркестр. Толпа полилась по дорожкам, отдыхая от экранной страсти. Оркестр буйствовал Варшавянкой.
Затем снова потухли лампочки, снова и снова необыкновенно любила и необыкновенно умирала Холодная… А над городом шла луна, а по городу ползли туманы, сплетая и путая пути и расстояния. Приходил час военного положения. И когда он пришел, – военного положения час – тогда «Венеция» уже опустела.
– …И Китай, – Небесная империя, – не глядел ли из подворотен? – Будет в повести этой, ниже, глава о большевиках, поэма о них.
Дон, дон, дон! – в заводь болотную упали курантов три четверти. По городу ползли туманы, над городом ползла луна, полная, круглая, влажная, как страсть, – позеленели туманы, сквозь туманы в вышине едва приметны были звезды старого серебра, испепеленные зноем.
Куранты отбили три четверти, и товарищ Лайтис вышел из монастырских ворот. Товарищ Лайтис пошел по обрыву. Под обрывом горели костры, слышалась горькая песня, рядом внизу тосковали лягушки. Калитка в тени деревьев была полуоткрыта. Лайтис постоял у порога, – товарищ Лайтис пошел вглубь. Безмолвствовали деревья, безмолвно полз туман. Тропинка исчезла, под ногами посырело, товарищ Лайтис различил пруд, у берега сгнившую, залитую водою лодку. Никого не было. Товарищ Лайтис внимательно осмотрелся кругом – деревья, туман, тишина, наверху в тумане мутный диск. Куранты пробили двенадцать. Товарищ Лайтис поспешно пошел назад, к тропинке, к дому. Сад был чужд. Дом, развалившиеся домовые службы, бледнея в лунном свете, безмолвствовали. Запахло малиной. И вдалеке где-то, точно вспыхнуло, тихо крикнула Оленька Кунц:
– Товарищ Я-ан!..
Товарищ Лайтис застрял в малиннике, снова вышел к пруду, уже с другой стороны, – луна отразилась в воде призрачно и бледно. И опять – тишина, туман, деревья.
– Олька Земеновна!..
Тишина,
– Я-ан!..
Вишняк, яблони, липовая аллея. Тишина и туман. И где-то рядом:
– Я-ан!..
Товарищ Лайтис побежал, наткнулся с разбегу на заборчик, не заметил, как ушиб колено. За заборчиком, в беседке, богатырски кто-то храпел. Часы пробили две четверти. И опять вдалеке:
– Я-ан!..
– Олька Земеновна!..
И тишина, только хруст ветвей от бега товарища Лайтиса. И тишина. И туман. И деревья. И больше уже никто не звал товарища Яна. Луна побледнела, зацепилась за верхушки деревьев. Товарищ Лайтис долго курил папиросу за папиросой, и скулы его были плотно сжаты. – Оленька Кунц уже лежала в постели рядом с подружкой (каждую неделю у Оленьки была новая подружка для секретов и тайн). Куранты отбивали четверти еще и еще. На востоке легла алая лента, туманы заползли вверх. В утреннике зашелестели листья, и четче донесся лягушечий крик.
У монастырских ворот стоял часовой, сырой и серый в тумане.
– Езли придет
– Слушаю-с.
И в соборе:
– Дон, дон, дон!..
В монастыре, в келии матери-игуменьи, в маленькой комнатке, где спал товарищ Лайтис, – товарищ Лайтис разделся. Часы товарищ Лайтис положил в туфельку у изголовья, вышитую серебром, – туфельку эту, как и коврик у кровати, как и ночные туфли, как и чулки, – вязала мама товарища Лайтиса в его Лифляндской губернии. Товарищ Лайтис надел туфли, те, что плела его мама, взял скрипку и, став у окна, долго играл очень грустное. За окном, за переходами, за монастырской стеною, разгорался восток. Товарищ Лайтис брал ключи и зимним переходом ходил в зимнюю церковь. В церкви было безмолвно, едва приметно пахло ладаном и затхлью, и в куполе появились уже золотые искры первых лучей.
День пришел тот, что похож на солдатку в сарафане, в тридцать лет.
У монастырских ворот стоял часовой. На востоке легла алая лента восхода, туманы поползли к небу, ввысь, луна побледнела. Несколько минут мир и город Ордынин – церкви, дома, мостовые – были зелеными, как вода, как заводь (в эти минуты монастырь походил на декорации из театра). Затем мир и город Ордынин стали желтыми, как листопад. И золотой короной из ночи поднялось солнце. В этот час – в монастырских келиях, в душных комнатах со сводчатыми потолками, с пустыми киотами и бальзаминами в красных углах, на мягких монашьих пуховиках спали солдаты.
У монастырских ворот стоял часовой. Золотой короной поднялось солнце. Тогда к часовому по очереди подходили солдаты, и мимо часового по очереди проходили заспанные, усталые женщины, ибо час военного положения отбыл.
Ах, Оленька Кунц! о чистоте ее и о девственности мечтали поэты Семен Матвеев Зилотов и товарищ Лайтис, каждый до боли страстно и каждый по-своему. Разве, – почему не знали поэты Семен Матвеев Зилотов и товарищ Лайтис, что все знали в городе, что не особенно скрывала и сама Оленька Кунц, – что был в городе Ордынине прапорщик Череп-Черепас. Череп-Черепас, уезжая на фронт, к Колчаку, куда-то к городу Казани, катал Оленьку Кунц на тройках, затем у себя в номере гостиницы поил Оленьку Кунц спотыкачом, и Оленька Кунц ему отдалась, – так же просто, как отдавались все ее подружки. И это повторялось не один раз и не только с Череп-Черепасом, – прапорщик Череп-Черепас был убит где-то у города Казани, в солдатском бунте.
И все же…
Оленька Кунц на службе сидела в маленькой келии, чистой и светлой, как и сама Оленька Кунц. В келии на открытых оконцах грелись герани и бальзамины, и за окнами в саду чирикали воробьи. Оленька Кунц трещала на машинке. К Оленьке Кунц каждые четверть часа заходил товарищ Лайтис. Оленька Кунц смотрела победно.
Товарищ Лайтис сказал Оленьке Кунц:
– Ви вечером путете тома?
– Да, а что?
– Пожалюста придите ко мне в кости. Мне секодня роштение.
– А вы кого еще пригласит? – поздравляю!
– Я хотел вас…
– Тогда я позову подругу Катю Ордынину, княжну.
– Нно…
– А вы позозит товарища Каррика.
– Нно…
Оленька Кунц улыбнулась победно, как заговорщица.
– Не беспокойт-с! У них роман – не помешают! Только вы достаньте конфект и вина.
Товарищ Каррик в телефонную трубку ответил:
– Катька да Ольга? – приду! – притащу!.. Телефонная трубка пропела страстным звоном, и товарищ Лайтис каждые четверть часа заходил к Оленьке Кунц, чтобы напомнить еще и еще раз.