Том 1. Камни под водой
Шрифт:
Настроение было какое-то непонятное, неустойчивое, но в душе оттаяло. Той пустоты внутри, с которой Шаталов шагал от Рыбного порта к автобусу, той беспросветности теперь не было.
И вот перекосился и пошел кругами горизонт — самолет заложил прощальный вираж над городскими окраинами.
Шаталов поерзал в кресле, устраивая ноги поудобнее.
Опять его куда-то понесла нелегкая. Он спешит к Мане. «Приезжай немедленно. Я в дрейфе». Подожди еще сутки, старик. Скоро Димка
В Москве при смене самолета выяснилось, что дальше Шаталов должен лететь на «Ту». Это был еще один сюрприз Ольги. Теперь заметить взлет или посадку можно было только тогда, когда начинала мелькать под самым окном земля.
Солнце блестело на крыльях машины. Улыбались бортпроводницы. Пассажиры листали журналы. Самолет мчался вперед, но в мыслях Шаталов все возвращался назад. Он летел выручать из какой-то беды друга своей юности. И будто сама юность за это вернулась к нему, и вот она — рядом.
Подремывая на высоте восьми километров, Шаталов вдруг улыбался, вспомнив привычку Мани стукать кулаком по всему на свете. И видел его лицо — тяжелые, твердые щеки, широченный лоб и добрые маленькие глаза под едва заметными бровями…
Маня еще на первом курсе решил стать подводником и писал об этом рапорт за рапортом.
Они понимали уже тогда, что в будущей войне, если она все-таки начнется, подводная лодка, вооруженная ракетой, станет решающей боевой силой на море. И Манька сразу решил держать в своих руках главное оружие. А Шаталову хотелось, кроме службы, еще морского простора, и волн, и свежего ветра, и горизонта — чистого и ясного, а не иссеченного делениями на перископном стекле. Он любил море, а не духоту в отсеках…
О Маньке все время думалось только самое хорошее. И поэтому вспомнилась последняя, проведенная в разлуке с ним летняя практика, когда Ольга не пришла их проводить. И то, как уже перед самыми зачетными стрельбами он получил сообщение о смерти отца. Отец умер совсем неожиданно, далеко на севере, в командировке. И его смерть потрясла Шаталова. И очень еще мучило то, что хоронили отца чужие, равнодушные люди. И сразу, как с нами бывает, он вдруг понял, что часто обижал отца, не отвечал на его письма, редко находил время для встреч и не до конца ценил в старике великолепные человеческие качества — доброту и душевную честность, например.
Он не мог удержаться и плакал ночами, уткнув лицо в жесткий пробковый матрац подвесной койки.
Но служба есть служба. Звенели на корабле сигналы тревог и авралов, наступали сроки очередных вахт и дежурств, зачетов и зачетных артиллерийских стрельб. Ребята волновались, ожидая эти стрельбы. Завалить их означало на две недели задержаться на практике вместо отпуска. Шаталов
И вот «Комсомолец» вернулся в Кронштадт и стоит на рейде.
В кубриках — гвалт и хохот. Ребята пришивают на рукава новые курсовые знаки, собирают вещи, чистятся. Сейчас подойдет десантная баржа и повезет их в Ленинград. Может, уже сегодня они получат отпускные билеты и уйдут за КПП училища.
А двоечников — человек пять. Они лежат на койках, тусклые, как не чищенная год бляха. Шаталову кажется, что весь мир вокруг — серая вата.
В кубрике становится все тише и тише. Ребята поднимаются на палубу. Слышно, как трутся снаружи по борту кранцы — это швартуется баржа. Помощник дежурного по кораблю заглядывает в люк:
— Курсант Шаталов!
Шаталов вздрагивает: вдруг что-нибудь изменилось?
— Есть!
— Заступаете сегодня дежурным по камбузу!
— Есть…
Тоска достигает предела. Шаталов сует в рот завязку от наволочки и начинает ее жевать. За иллюминатором плещется равнодушная вода, крутится размокший окурок, все не может потонуть. Потом тонет… И вдруг:
— Димка, ты тут? Черт, темно как… по правде говоря…
— Маня!? — орет Шаталов. — Маня, это ты!?
— Ага. Я.
Он уже возле самой койки. Его хочется обнять, стукнуть по спине, но все это совершенно ни к чему.
— Заступаю вот сегодня по камбузу, — говорит Шаталов так, будто они расстались вчера. — Схватил пару по стрельбе.
— Ага. Я знаю, — говорит Маня. Он скидывает с плеча вещмешок. — Эта койка свободна?
— Да, а ты какими судьбами сюда?
— На барже, — говорит Маня и кидает бушлат поверх мешка.
— Почему?
— Тоже прихватил гуся.
— За что?
— Тоже за стрельбу. Никак, по правде говоря, не мог пристреляться. И погода была плохая… Вот и…
Он не умеет врать, этот Манька. Совершенно не умеет. Весь последний курс стрелял в кабинете лучше всех, а теперь не смог пристреляться!
— Лешка! — говорит Шаталов, от полноты чувств называя Маню его настоящим именем. — Ты всегда был большой дубиной… Неужели ты узнал, что я остаюсь, и специально отстрелялся плохо?!
Ночь. Штиль. «Комсомолец» не шелохнется. Палубы пустынны. Только с мостика доносится кашель вахтенного офицера.
На востоке — там, где Ленинград, — небо подсвечено городскими фонарями и будто дрожит.
Они с Маней сидят на полубаке, курят.
— Чем дальше от войны, тем слабее махорку делают, — говорит один.
— А помнишь, раньше была в красных пачках и черных, — говорит другой. — В красных — крепкая, в черных — дрянь.
— Только не сами пачки были красные, а надписи на них: «Тютюнтрест».