Том 1. Повести и рассказы

Прус Болеслав

— Помаду! Помаду!

— Вдали от недружелюбных взглядов, завидующих нашему счастью…

Динь! Динь! Динь!

— О, небо! — взывает несчастный влюбленный и рысью мчится к двери.

— Чего тебе, негодяй?

— По… по… жа… жа… луй-луйста…

— Что?.. говори, не то я тебя сейчас на мелкие куски изрублю!

— По-по-пожа…

Дверь в каморку приоткрывается.

— Маня, я ухожу! — доносится сердитый голос.

— Кто там? — кричит влюбленный… — Панна Мария!.. Где она? Боже! О, тень матери

моей!.. Этот мерзавец еще обворует мою аптеку! Чего тебе надо, посланец ада?

— По… по… пожа… луйста…

— Чего тебе? Говори, не то убью!

— О-го… го… ппо… по…

— Чего, чего?

— О… по-го… делетидок!

— Оподельдок?.. Здесь кроется какая-то адская интрига… Где деньги? Кто прислал тебя, чудовище?

— Ттот… пан, что… у… у… во… рот…

— А-а-а… Это он!

Юноша бежит к воротам, останавливается у лестницы и кричит вслед поспешно садящейся в санки паре:

— Фердинанд! Мария!.. О Мария! Вы изменили мне!

— Нельзя так орать по ночам, весь город разбудите, — раздается в это мгновение строгий голос с угла.

Юноша обернулся, взглянул, отскочил, подобно молодой антилопе при виде тигра, и, задвигая засов с энергией, полной отчаяния, прошептал:

— Вот какой у меня сочельник… вот какой сочельник у сироты! Боже!.. Боже!.. Разве я могу назвать тебя милосердным?..

О люди! Что такое подлинные несчастья простого народа перед сознанием несчастья, которым озарены возвышенные натуры?

– ЗАТРУДНЕНИЯ РЕДАКТОРА -^{3}

Что стерлось на скрижалях прошлого,

Пусть воскреснет в песне или шутке.

— Да натопи ты хоть раз как следует эту чертову печку, разрази тебя гром! — крикнул довольно солидный мужчина в собачьей, под медвежью, шубе. — Ну, что ты торчишь здесь, разиня?

— Жду корректуру.

— Осел, как же я буду тебе править корректуру, если у меня пальцы окоченели?.. Натопи печку, тогда сделаю.

— Да печка же дымит.

— Чтоб вас всех тут продымило, растяпы! — продолжает ругаться мужчина, по-извозчичьи хлопая себя озябшими руками по бокам. — Разогрей мне хотя бы чернила, а то и они замерзли!

Парень отправляется с замерзшими чернилами в более теплые места, мужчина в шубе, отогрев руки, принимается тереть уши ярко-клерикального цвета, а тем временем в дверях этого храма остроумия появляется метранпаж.

— Пан редактор, — говорит он, — на заглавном рисунке стерся нос.

— А что я могу сделать? Не отдам же я свой нос. Идите к художнику.

— Художник тоже не отдает, у него у самого его нет; да и поздно уже.

— Я замечаю, что вы день ото дня становитесь все остроумнее, пан, как вас…

— Все мы здесь острим понемногу,

пан редактор. Вместо рисунка придется дать текст.

— А где я возьму вам текст, если сотрудники не прислали рукописей?

— Но вы же собирались дать… этот… скелет… или как его там…

— Ага!.. «Скелет и дева», фантазия! Дам, но пусть кто-нибудь пишет под мою диктовку; есть у вас подходящий человек?

— Найдется. Здесь наверху живет один, он писцом у адвоката, так я приведу его к вам.

— Хорошо. Ну, а тебе что? — спрашивает редактор вошедшего в эту минуту мальчика. — Принес рукопись?

— Какое там, пан редактор! Пан Охватович страшно болен и прислал вам только записку.

— Давай ее сюда!.. — Читает: — «Весь мир мне опротивел… голова тяжелая… умираю без надежд и сожаления… Пришлите мне несколько рублей. Охватович.

Постскриптум. Велите вашему мальчишке купить мне по дороге несколько лимонов».

— Ах, чтоб ты скис! — кричит редактор, снова принимаясь отогревать руки. — Чтоб тебя!.. Видел ты пана Охватовича?

— Видел. У него голова обмотана платком.

— А что с ним?

— Не знаю, пан редактор. Прислуга сказала, что вчера его привезли в первом часу ночи и из саней на руках внесли в комнату. Кажется, он был на именинах.

— Ах! — вздыхает редактор, падая в кресло и закрывая лицо руками.

В это время входит метранпаж в сопровождении лысого человека средних лет, физиономия которого отличается спокойствием, граничащим с полнейшим равнодушием ко всему окружающему миру.

— Вот, пан редактор, пан Дульский пришел писать.

— Хорошо, садитесь и пишите, — отвечает редактор, не отнимая рук от лица.

— Добрый день! — говорит Дульский все с тем же безразличным видом.

— Туда! — указывает метранпаж; затем усаживает равнодушного писца задом к спине редактора, подвигает к нему перо и чернила и подкладывает какую-то газету под бумагу.

— А сколько вам нужно полос «Скелета и девы»? — спрашивает редактор, обращаясь к метранпажу.

— Две с половиной.

— Какой сегодня холод, — замечает пан Дульский.

— Давайте писать, — говорит редактор, — даже не взглянув на своего ближнего, взявшего на себя роль каллиграфической машины.

— Я уже лет десять не припомню такой зимы, — уверяет Дульский.

— Заглавие «Скелет и дева», — диктует редактор. Перо Дульского начинает скрипеть.

«Беспредельная степь (многоточие), ужасная (многоточие), пустынная степь (многоточие). Вместо зеленой травы белеет снег. Вместо щебета птиц — зловещее карканье ворон и завывание ветра. (Абзац.)

На лице девы, подобном мраморному изваянию, застыло выражение ужаса: все ближе и ближе вслед за ее гордым скакуном мчится стая волков, зловеще высунувших кровавые языки и яростно щелкающих белыми, как фарфор, зубами…»