Том 1. Произведения 1926-1937

Введенский Александр Иванович

«…Оба (первый и второй Разговоры. — М. М.) — Разговорыо неразговоре, но в первом неразговоре — мудрое молчание или коммуникация в молчании, во втором — немудрое отсутствие музыки, стихов, звуков, противополагаемое музыке природы; отчасти тема та же, что и в Элегии№ 31: противоположение дисгармонии в человеке — гармонии в природе» ( Я. С. Друскин.[114]).

— Появился диван… Диван исчез… — и т. д. — См. примеч. к №№ 17 и 24.

— Тишина. Ночная мгла / На холмы уже легла. — Очевидно, пушкинская реминисценция («На холмах Грузии лежит ночная мгла»).

— Музыка в земле играет, / Червяки стихи поют…и т. д. — См, примеч. к №№ 10 и 26, а по поводу преимущественной

связи для Введенского поэзии и искусства со звуковым выражением и музыкой — №№ 19 (с. 145), 24, 25, 28 и примеч.; ср. также № 29.5 и примеч. Следует ли делать из этого вывод о «хтоничности» в понимании Введенского искусства вообще? Ср. также мотив червяка, заводящего с землей разговоры,в № 26: «…шепот, звуки, песня, музыка часто встречаются в вещах Введенского; в пяти из десяти Разговоровони повторяются иногда по нескольку раз: в Разговоре об отсутствии поэзиипоэт назван Певцом,и он не читает, а поет стихи, и речь идет там не только о стихах, но и о звуках и музыке. В первых семи строфах рассказывается об отсутствии поэтов, певцов и музыкантов среди людей, последняя строфа противополагается первым семи. В Кругом возможно Богодно из действующих лиц произносит целый монолог, посвященный музыке. Не случайно у Введенского часто упоминаются звуки, музыка, песни. „Слух — наиболее интимное чувство“ (Э. Л. Радлов). Для коммуникации слух важнее зрения, а для Введенского коммуникация, причем наиболее глубокая коммуникация — соборность — может быть самое главное. Цель звезды бессмыслицы— реализация соборности. Полное осуществление этой цели — в будущем. Поэтому он и сказал мне раз: в поэзии я — предтеча, как Иоанн Креститель в религии» (Я. С. Друскин[114]).

— Реки рифмы повторяют / Звери звуки песен пьют. — Ср. примеч. к № 28.

29.3. Разговор о воспоминании событий ^*

Как уже сказано, сохранился фрагмент первоначальной редакции этого Разговора;рукопись местами испорчена.

«Тема Разговора — спор между Первыми Вторым,был ли вчера Первыйу Второгоили не был. Спор не приводит ни к какому определенному результату, но возникший по совершенно незначительному поводу, он выходит далеко за пределы темы спора; это относится преимущественно к доводам, которые спорящие приводит, доказывая свой тезис: многозначительность, глубина и ценность доводов резко контрастирует с незначительностью доказываемого тезиса…» ( Я. С. Друскин[114]).

— Припомним начало нашего спора…и т. д. — Чрезвычайно интересно, что диалог участников Разговорапосвящен не столько воспоминанию самих событий, как это сказано в его названии, сколько воспоминанию разговора об этих событиях, т. е. «метавоспоминанию» (см. вступительные замечания ко всему произведению). Таким образом, категории памяти и воспоминания в их ключевом для Введенского гносеологическом аспекте (в тексте Разговораэксплицированы категории верности, истины; ср. философскую универсалию, в частности, в античном философии, — понимание познания как припоминания истины) переводятся Введенским в план коммуникаций. — Диалогом этот Разговорможно, однако, назвать лишь условно — он делится скорее на три монолога ( Первого, Второго, Третьегоучастников), перебиваемые авторскими ремарками и посвященные, как сказано, воспоминаниям об имевшем место ранее диалоге, в свою очередь посвящением уже воспоминанию событий.

— …Нас же было здесь двое, вчера в одно время, на этих двух близких тоннах, на точке А и на точке Б…и далее. — Апелляции к пространственно-временным координатам, как внешним по отношению к личности, Второйпротивопоставляет критерий абсолютной субъективности: Ты был тобою, а я был собою… О гнилых этих точках А и Б я даже говорить не хочу.Далее, когда Первыйперестает уже настаивать ни объективной реальности их якобы имевшей место встречи, перенося ее в область представлений (однако ссылаясь при этом все же на неизменных свидетелей этого «факта» их встречи — картины

и статуи и… музыку!),то и это Второгоне убеждает, поскольку он вообще забывает о существовании Первого( я на время забыл что ты есть, и все молчат мои свидетели), т. е. реальность для него не установима никакими внешними, внеположными личности свидетельствами. Заметим, что в какой-то мере подобная проблематика была намечена в сравнительно раннем произведении Введенского, Факт, Теория и Бог(№ 14), где она, может быть, яснее выражена в названии, нежели в тексте, а также в № 19, где Фоминсначала спорит с Носовым,что никто не играл,потом вообще отрицает присутствие Носова.Ср. также примеч. к №№ 19 (с. 150) и 23.

— …по тому шкапу ходил, посвистывая, конюх…и т. д. — Одно из описаний, которое может читаться как транспозиция языка некоторые течении современной ему живописи с характерным для них перенесением в интерьер элементов пейзажа.

— Но всё было не так. — Текстуальное повторение формулы. из № 26. Ср. реплики именно такой, такой ли он именнов первом Разговоре.

— …но я на время забыл что ты есть… — Выправляем несомненную опечатку машинописи: …по не на время забыл…

— Истина, как нумерация, прогуливалась вместе с вами. — Ср. выше, и вступительные замечания ко всему произведению. — «Некоторую аналогию (не только аналогию) истины, прогуливающейся вместе с участниками диалога, можно найти у Кьеркегора: „Истина — абсолютная субъективность“. Но субъективность истины и у Кьеркегора, и у Введенского не субъективизм и не психологизм, но их отрицание И одновременно отрицание их контрарной противоположности — объективизма; абсолютная субъективность — вне и противоположения субъективизма — объективизма, и вне субъект-объектного отношения» ( Я. С. Друскин[114]).

29.4. Разговор о картах ^*

«…Игра в карты здесь только субтекстовое сообщение. Вместо игры в карты можно подставить любое другое дело, несколько раз повторяемую фразу Давайте сыграем в картыможно заменить любой другой аналогично построенной, например: „Давайте пилить дрова“. Текстовое значение здесь — начало события, точнее возможность начать событие. Тогда третий и четвертый Разговорыобъединяются, как Разговоры о воспоминании событийи о начале события; в первом случае оказывается, что невозможно вспомнить событие, во втором — что невозможно начать событие» ( Я. С. Друскин[114]).

Карточная тема имеет обширную традицию, в частности, в русской литературе и русском искусстве — от «Игрока ломбера» Василия Майкова до «Игроков» Федотова и «Игры в карты» Стравинского, — произведения, в структуре которого заложены некоторые правила карточной игры.

В интересе Введенского к «карточной теме» могли сказаться и широко известные собственные его пристрастия (ср. их шутливое обыгрывание Хармсом — Приложение IX, 6). Сошлемся, кроме того, на устное свидетельство покойного Вс. П. Петрова о том, что Хармс и Введенский предполагали написать трактат (в форме диалога?) «о нравственности или безнравственности выигрыша в карточной игре» в связи с «Игроками» Гоголя.

— …рыдая и прижимая к глазом. — Пример характерного для поэтики Введенского обессмысливающего эллипса.

— Они были люди. Они были смертны, — Парафраз известнейшего примера силлогизма классической логика.

— Сандонецкий, или Третий. — В этом Разговоре,единственном из всех, один из участников наделен именем собственным, прекрасно вписывающимся в традицию номинации в русской литературе картежников и шулеров с их именами на — ский, — ицкий, — ецкий(см. например, имена Чаплицкий и Томский в «Пиковой даме»; шулеров Желынского, Черномского н игрока Дмитрицкого в романе Вельтмана «Саломея»; ср. также имя Загорецкого в «Горе от ума», о котором устами старухи Хлестовой сказано; «Лгунишка он, картежник, вор.»). Один из вариантов коннотации этих имен может быть связан с их полонизирующим оформлением.