Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
— То была я, Фили. Теперь-то уже все позади. Я жена другого. Потому что ты был великим разиней.
Все тело Фили сомлело, кровь бешено мчалась в жилах, но когда он открыл глаза — в столовой никого уже не было, кроме лакея, вставлявшего новые свечи в подсвечники. А красавица Лискаи исчезла.
Так вышло, что и у Фили появилась своя, хоть и небольшая, но все же история, — впрочем, и та лишь недолгое время тревожила его душу, а потом стала меркнуть, обесцвечиваться; вскоре он даже стал подумывать, что ничего этого с ним не случалось, просто
Но с того самого дня он не смел больше появляться в Саланце — а ведь как его влекло туда!
Лискаи сердился на него за это. Чем он ниже других в роду, что Фили избегает его дом?
Да и сама госпожа Лискаи тоже журила Фили, когда встречала где-нибудь у родственников.
— Ох, Фили, попадет тебе от меня, если к нам не придешь.
Фили смущался, краснел, лепетал что-то в свое оправдание, но Саланц по-прежнему обходил. Он инстинктивно чувствовал, что родственная любовь — это хлебная крошка, любовь же — бочка меду, и что крошка в бочку попадать не должна, а то и крошка пропадет, и мед скиснет.
Однако своим поведением он дал повод для толков. Почему это он сердится? На кого обиделся? Оказывается, и Фили умеет нос воротить! Ишь, вы только поглядите на него!
Но, осудив, его тут же оправдывали. Пустяки. Ну, закапризничал раз в жизни. Он ведь и капризов-то никогда не имел, бедняга.
А ведь были и у него капризы, свои коньки были. Кто-то радуется: «У меня четыре дома в Пеште!» Другой хвастает: «У меня двадцать дойных коров!» А Фили посчитает-посчитает, да и скажет: «У меня сто четырнадцать родственников!» И лица у всех троих одинаково сияют от удовольствия.
Десять, пятнадцать поместий — вот дом Фили; какой-нибудь немецкий владетельный князь разве что рубашки свои мог менять так часто, как Фили — место жительства, поваров, погреба и все окружение. Таким образом Фили, по существу, являлся истым вельможей — он был беден лишь теоретически.
Но если ему надоедали иногда люди и он покидал их, то случалось и обратное, когда людям надоедал он. И не раз случалось. Ведь люди и прежде не были совершенны. Я не прикрашиваю их. Им надоедали их жены, иногда, пожалуй, даже голубцы — удивительно ли, что порой надоедал им и их поляк?
Бывало, конечно, что они искусственным образом избавлялись от него. Но в те времена и для этого существовала вполне деликатная форма.
— Ах, вот, кстати, братец Фили! — скажет вдруг Редеки. — Не прогуляться ли тебе завтра, коли у тебя нет другой программы, в Жаю? А я бы передал с тобой письмо сестрице моей, госпоже Ласли, — важное, понимаешь, письмецо, так что я не решаюсь поручить это кому попало.
Фили опытен в вопросах родственнологии и тотчас же улавливает, откуда ветер дует.
— Вот хорошо! Я ведь давно не видел семью Ласли.
— А когда ты думаешь вернуться? — спрашивает хозяин, чтобы подсластить пилюлю.
— Вернуться? — прощупывает почву Фили.
— Да это как тебе будет угодно. Но если
И вот Фили собирается в путь к другому родственнику, словно вексель, пошедший в обращение, и не было случая, чтобы хоть один сказал ему: «Не приму». Каждый оставлял его у себя, затем, в свой черед, переправлял другому лицу в надежде, что Фили вернется позднее, освеженный, новый, желанный, со множеством новостей и сплетен.
Так он жил и никогда не думал, что мог бы жить иначе. Годы бесшумно проплыли над ним, юность ему изменила (но Фили это не было больно, ведь юность — не родственница), в волосах появилась седина (первое принадлежавшее Фила серебро), все меньше оставалось тех, кто звал его просто по имени, для большинства родственников он стал уже дядей Фили.
Из родственников многие поумирали, но и это не смущало его, так как рождались и подрастали новые, которые заставали его тут, как давнишние ходики, тикавшие еще их отцам. Ценность Фили, как принадлежности семьи, все возрастала. И ежели так пошло бы и дальше, то Фили стал бы чем-то вроде семейной реликвии.
Но дальше так не пошло. Последовали кое-какие испытания и соблазны. В Саланце умер Лискаи, и, когда на похоронах собралась вся фамилия, вдова после поминок обратилась к родственникам с просьбой, чтобы кто-нибудь остался в ее доме, пока жизнь войдет в новую колею, не то прислуга даже крышу растащит над ее головой и оставит сирот без крова, почуяв, что нет мужчины в доме.
— Что ж, тут, пожалуй, Фили подойдет, — предложили старшие представители рода. — Ему все равно делать нечего.
Хозяйка молча кивнула, соглашаясь. Фили покраснел как кумач и попытался отговориться.
— От меня Маришке толку будет мало. (Супруга Лискаи в девичестве звалась Марией Тот.)
— Иди ты к черту! — гаркнул на него Криштоф Хеттеши, который в то время был молодым человеком. — Неужто ты не стоишь даже того пугала, что в огороде?
И Фили остался. Сначала ему было непривычно, он не решался заговаривать с хозяйкой, и в нем возникали странные беспокоящие ощущения. Он страшился наступления чего-то значительного. Теперь он частенько бывал недоволен собой и ночи напролет размышлял о своей жизни. А днем дурачился вместе с детьми, они лезли к нему на колени, на спину, дергали за бороду, запрягали в игрушечную коляску и гоняли по комнатам, как старую лошадь.
Фили всем своим существом принадлежал детям, и они были от него без ума. Он исполнял их прихоти. Конечно, только те, что мог исполнить, ибо маленькие деспоты чего-чего только не выдумают!
— Дядя Фили, опрокиньте стол!
Фили опрокидывал стол. Им нравилось, когда ножки стола глядели кверху.
— Опрокиньте блюдо!
Фили опрокидывал блюдо, и сочная черешня рассыпалась во все стороны. А ну, хватайте!.. Кто ловчее? Мать сердилась, журила их.
— Опрокиньте, дядя Фили, теперь и маму!