Том 1. Российский Жилблаз
Шрифт:
— Что, любезный друг, ты хотел нас оставить? — сказала она. — Это безбожно огорчать так жестоко людей, которые тебя любят как родного!
— Уже отдумал, — отвечал я, — и пробуду здесь до тех пор, пока вам не наскучу.
— Это значит навсегда останешься, — подхватила Дарья; с жаром пожала мою руку и вышла весьма довольна. Итак, я решился покудова жить в сем доме и трудиться. Предлагала было Федора Тихоновна переселиться мне вниз, где опочивал покойный супруг ее; но я почел сообразнее остаться на чердаке и, несмотря на ее увещания, там и остался.
Недели чрез три после сего в одну ночь, уже поздо,
Немало было изумление мое, когда услышал, что за дверью, на чердаке, мне также отвечали тяжелым вздохом. Я встал, прислушивался, ничего не было. «Это мне почудилось», — сказал я, садясь и опять вздыхая. Вздохом отвечали и мне.
Нет, — думал я, вскочив, — тут есть какая-нибудь тайна. Уж не тень ли доброго Ермила пришла мстить преступной Федоре?» Мороз разлился у меня в сердце. С трепетом подхожу я к дверям, отворяю и два шага отскакиваю назад. Нечто белое, пребольшое, с распущенными волосами, стоит в недальнем расстоянии от дверей.
Хотя сначала и поколебалась моя храбрость, однако я скоро призвал на помощь свою метафизику; в один миг прочел в уме трактат de possibili et impossibili и, утвердясь [43] хорошенько в духе, сел на стуле, взявши па всякий случай в руки рогатину. «Если, — думал я, — покойный Ермил Федулович удачно защищался сим оружием от злой и бешеной женщины, то уж от привидения очень можно».
43
возможном и невозможном.
Привидение вошло в двери, двигалось, пришло тихо ко мне, протянуло руку и сказало с нежностию: «К чему такое вооружение, любезный друг?» Я взглянул и узнал высокую и дородную Дарью Ермиловну в самом легком спальном платье. Покрасневши немного от изобличения моей храбрости, поставил я рогатину в угол и сказал: «Садись, Дарья Ермиловна».
Она. Несмотря на такую тихую и месячную ночь, я не могла уснуть. Мысль за мыслью наполняли голову мою; сердце билось так сильно, и я решилась пойти к тебе разгуляться. Я как знала, что ты еще не спишь.
Я. Да, я сидел и рассуждал.
Она. Правда, ты к этому великий охотник. Но признайся мне чистосердечно, о чем ты всегда рассуждаешь? Нередко я говорю с тобою несколько минут, а ты, кажется, и не слышишь и где надобно сказать «да», ты говоришь «нет».
Я. Быть может, это от рассеянности.
Она. Знаешь ли, любезный друг, что говорят и замечают об этом люди?
Я. А что такое?
Она. Недавно была я у одной приятельницы моей; она тебя немного знает и завела речь, — как ты думаешь, любезный друг, что она говорит о частой твоей задумчивости?
Я. А что?
Она. Что ты влюблен.
Тут Дарья застыдилась и потупила голову. Я не знал, что и отвечать ей: открытие сие поразило меня. Как могла узнать приятельница ее, что я люблю Елизавету
— В меня, — отвечала она; опять потупила голову и перебирала пальцы рук, сложенных на коленях.
— Ах, — вскричал я, уставив на нее глаза неподвижно.
Боже мой! с какою радостию отказался бы я от жизни, только бы услышать от Елизаветы: «Я люблю тебя!» Но такое признание Дарьи Ермиловны, — сколько я ни нов в свете, однако понял, что значат слова ее, — привело меня в огорчение, гнев, бешенство. Мне казалось святотатством требовать соответствия от того сердца, в коем Елизавета господствовала.
Дарья ошиблась. Она смятение мое почла робостию и замешательством от неожиданности такого счастия; взяла меня с нежностию за руку и сказала томным голосом: «Почему же и не так, любезный Никандр? Честной и законной любви стыдиться не для чего! Бог ее благословит. Знаешь ли? Этот дом и все, что есть в нем, принадлежит мне, как наследнице после батюшки. Федора Тихоновна выходила за него в одной рубашке, следовательно, в имении нет ее участия. Так, друг мой, — продолжала она (обняв и подлинно очень по-дружески), — мы с тобою будем жить пресчастливо. Ты великий искусник, деньги у нас всегда будут; а чтобы мачеха не беспокоила нас своим визгом, то мы эту ведьму и по шеям. Не правда ли?»
Едва кончила она замысловатую речь свою и хотела было еще обнять нежнее прежнего, как мы услышали на чердаке легкий шум и пыхтение: «Боже мой! — сказала Дарья в крайнем замешательстве, — это, верно, мачеха! Что мне делать? Выскочить в окошко высоко; переломаешь ноги! А как пойти к ней навстречу?»
И подлинно мы не знали, что начать, а должно было решиться скоро. Вдруг отворяется дверь, и Федора явилась в таком же наряде, как и Дарья.
— Как? — сказала она, стоя на пороге, — ты еще не спишь, Никандр?
Она ступила шага два и оторопела, увидя падчерицу. — Ба! — вскричала она, — а ты зачем здесь? Возможно ли? Девка, середи ночи, у холостого мужчины, в таком наряде: о бесстыдница!
— Ни больше, ни меньше, — отвечала Дарья, — как и ты! Возможно ли: вдова, середи ночи, у холостого мужчины, в таком наряде: о бесстыдница!
«Ах!» — завопила Федора, подскочила и такую пощечину отвесила падчерице, что та пошатнулась; но также в свою очередь окрикнула «ах!», также отвесила пощечину мачехе, от которой та слетела с ног, но скоро вскочила и обе вцепились одна другой в волосы и начали таскаться до тех пор, пока не упали на пол, где, уже катаясь, продолжали поединок, вычисляя одна другой добродетели; меж тем стол полетел на пол и эпиктетовский подсвечник [44] сокрушился на части.
44
Известно, что Эпиктет, философ, писал при глиняном подсвечнике.