Том 1. Стихотворения. Рассказы

Бунин Иван Алексеевич

Что же до литературной моей деятельности за эти годы, то ход и развитие ее известны. В конце 1898 года вышел мой перевод «Песни о Гайавате», давший повод некоторым моим критикам, при их обычной поспешности суждений и любви (или необходимости), повторять друг друга, записать меня в число идилликов и каких-то «созерцателей». В 1900 году издал первую книгу моих стихов «Скорпион», с которым я, однако, не возымев никакой охоты играть с моими новыми сотоварищами в аргонавтов и демонов, в магов и нести высокопарный вздор, хотя некоторые критики уже заговорили было о моем «увлечении декадентами» и усердно цитировали мой сонет «В Альпах», мысль которого, в сущности, была совсем не нова, — подобно мысли того самого сонета Пушкина, где сказано: «услышишь шум глупца», — меж тем как другие одобряли меня за то, что я держусь каких-то «заветов», «традиций», хотя любить талант, самостоятельность, ум, вкус вовсе не значит держаться каких-то традиций. В 1902 году «Знание», ближайшим сотрудником которого я был после этого почти все время его деятельного существования, издало первый том моих сочинений. Какие книги следовали за этими тремя, говорить нет нужды. Известно также, что от Академии наук я получал Пушкинские премии, что в 1909 году я был избран ею в число почетных академиков, в 1912 году — почетным членом Общества любителей российской словесности, коего я состою теперь временным председателем, и т. д. Добавлю еще, что в текущем году книгоиздательство Маркса выпускает приложением к «Ниве» редактированное мною собрание моих сочинений, куда входит все, что я считаю более или менее достойное печати.

В общем, жизненный путь мой был довольно необычен, и о нем и вообще обо мне

долго существовало довольно превратное представление. Взять хотя бы первое десятилетие моей литературной деятельности: большинство тех, что писали о моих первых книгах, не только спешили уложить меня на какую-нибудь полочку, не только старались раз навсегда установить размеры моего дарования, не замечая, что им самим уже приходилось менять свои приговоры, но характеризовали и мою натуру.

И выходило так, что нет писателя более тишайшего («певец осени, грусти, дворянских гнезд» и т. п.) и человека, более определившегося и умиротворенного, чем я. А между тем человек-то был я как раз не тишайший и очень далекий от какой бы то ни было определенности: напротив, во мне было самое резкое смешение и печали, и радости, и личных чувств, и страстного интереса к жизни, и вообще стократ сложнее и острее жил я, чем это выразилось в том немногом, что я печатал тогда. Бросив через некоторое время прежние клички, некоторые из писавших обо мне обратились, как я уже говорил, к диаметрально противоположным — сперва «декадент», потом «парнасец», «холодный мастер», — в то время как прочие все еще твердили: «певец осени, изящное дарование, прекрасный русский язык, любовь к природе, любовь к человеку… есть что-то тургеневское, есть что-то чеховское» (хотя решительно ничего чеховского у меня никогда не было). Впрочем, в литературе стоял тогда невероятный шум.

А второе десятилетие моей литературной деятельности еще у всех в памяти. Тут отношение ко мне, как известно, изменилось, во внимании ко мне за это время недостатка не было. Отмечу только один факт, уже не раз, к сожалению, повторявшийся в русской литературе, — то, как некоторые отнеслись к моей «Деревне» и «Ночному разговору», к «Суходолу». На первых порах чего только, наряду с похвалами моему художеству, не наслушался я! Иные унижались даже до того, что говорили, что я был просто испуган революцией, как помещик (каковым на самом деле я отроду не был), корили меня моим происхождением, — точно я был первый и единственный «дворянин» в русской литературе, — уверяли, что я для деревни только «пришлый интеллигент», приплетали некстати мои «поездки в Индию», хотя поездки эти могли принести мне, конечно, только пользу, ибо справедливо сказал Шекспир, что «недалеко ушла от глупости домоседная мудрость». По шаблону, в угоду традициям и благодаря круглому незнанию жизни, некоторые неизменно прибавляли, говоря о моих произведениях, касавшихся русского народа: «А все-таки это не так», — и, никогда не приводя никаких доказательств, отделывались фразами о «искрах божьих», «отрадными» частностями, ссылками на Достоевского, Тютчева или Глеба Успенского и Чехова, хотя этих «искр» я никогда не отрицал, хотя не о частностях, а об общем, типическом говорил я, хотя Достоевский и Тютчев для меня ничуть не обязательны, хотя Успенского тоже упрекали в «хмуром и желчном пессимизме» и «полном незнании народа», хотя, укоряя меня Чеховым, почти слово в слово повторяли то самое, что говорили Чехову, укоряя его предшественниками его. Все это, конечно, в порядке вещей. Судьба «Горя от ума» всем известна. О «Мертвых душах» и о «Ревизоре» в один голос кричали: «Это клевета, это невозможность». Гончарову, по свидетельству А.Ф. Кони, «пришлось выслушать, что он совершенно не понимает и не знает русского народа». «Преступление и наказание» Достоевского называли (и не где-нибудь, а в «Современнике») «клеветой на молодое поколение», «дребеденью», «позорным измышлением», «произведением самым жалким»… А ведь теперь дела стали еще хуже: литература наша изовралась невероятно, критика пала донельзя, провал между народом и городом образовался огромный, о дворянах теперь городской интеллигент знает уже только по книжкам, о мужиках — по извозчикам и дворникам, о солдатах — только одно: «так что, ваше благородие», говорить с народом он не умеет, изобразители сусальной Руси, сидя за старыми книжками и сочиняя какой-то никогда не бывалый, утрированно-русский и потому необыкновенно противный и неудобочитаемый язык, врут ему не судом, вкусы его все понижаются… Но все же не раз думал я: доколе же так вот и будет писаться история? Не ужасно ли, что, покричав: «Это клевета, это невозможность», — мы всегда тем скорее успокаивались, что не проходило и нескольких лет, как то, что называлось «невозможностью», признавалось «классическим» и поступало уже в полное ведение учителей словесности?

За всем тем на критику серьезную жаловаться я и тогда не мог.

Москва, 10.IV.15

Стихотворения

Не видно птиц. Покорно чахнет…

Не видно птиц. Покорно чахнет Лес, опустевший и больной. Грибы сошли, но крепко пахнет В оврагах сыростью грибной. Глушь стала ниже и светлее, В кустах свалялася трава, И, под дождем осенним тлея, Чернеет темная листва. А в поле ветер. День холодный Угрюм и свеж — и целый день Скитаюсь я в степи свободной, Вдали от сел и деревень. И, убаюкан шагом конным, С отрадной грустью внемлю я, Как ветер звоном однотонным Гудит-поет в стволы ружья.

1889

Седое небо надо мной…

Седое небо надо мной И лес раскрытый, обнаженный. Внизу, вдоль просеки лесной, Чернеет грязь в листве лимонной. Вверху идет холодный шум, Внизу молчанье увяданья… Вся молодость моя — скитанья Да радость одиноких дум!

1889

Один встречаю я дни радостной недели…

Один встречаю я дни радостной недели, — В глуши, на севере… А там у нас весна: Растаял в поле снег, леса повеселели, Даль заливных лугов лазурна и ясна; Стыдливо белая береза зеленеет, Проходят облака все выше и нежней, А ветер сушит сад, и мягко в окна веет Теплом апрельских дней…

1889

Как дымкой даль полей закрыв на полчаса…

Как дымкой даль полей закрыв на полчаса. Прошел внезапный дождь косыми полосами — И снова глубоко синеют небеса  Над освеженными лесами. Тепло и влажный блеск. Запахли медом ржи, На солнце бархатом пшеницы отливают, И в зелени ветвей, в березах у межи,  Беспечно иволги болтают. И весел звучный лес, и ветер меж берез Уж веет ласково, а белые березы Роняют тихий дождь своих алмазных слез  И улыбаются сквозь

слезы.

1889

В степи

Н. Д. Телешову

Вчера в степи я слышал отдаленный Крик журавлей. И дико и легко Он прозвенел над тихими полями… Путь добрый! Им не жаль нас покидать: И новая цветущая природа, И новая весна их ожидает За синими, за теплыми морями, А к нам идет угрюмая зима: Засохла степь, лес глохнет и желтеет, Осенний вечер, тучи нагоняя, Открыл в кустах звериные лазы, Листвой засыпал долы и овраги, И по ночам в их черной темноте, Под шум деревьев, свечками мерцают, Таинственно блуждая, волчьи очи… Да, край родной не радует теперь! И все-таки, кочующие птицы, Не пробуждает зависти во мне Ваш звонкий крик, и гордый и свободный. Здесь грустно. Ждем мы сумрачной поры. Когда в степи седой туман ночует, Когда во мгле рассвет едва белеет И лишь бугры чернеют сквозь туман. Но я люблю, кочующие птицы, Родные степи. Бедные селенья — Моя отчизна; я вернулся к ней, Усталый от скитаний одиноких, И понял красоту в ее печали И счастие — в печальной красоте. Бывают дни: повеет теплым ветром, Проглянет солнце, ярко озаряя И лес, и степь, и старую усадьбу, Пригреет листья влажные в лесу, Глядишь — и все опять повеселело! Как хорошо, кочующие птицы, Тогда у нас! Как весело и грустно В пустом лесу меж черными ветвями. Меж золотыми листьями берез Синеет наше ласковое небо! Я в эти дни люблю бродить, вдыхая Осинников поблекших аромат И слушая дроздов пролетных крики; Люблю уйти один на дальний хутор, Смотреть, как озимь мягко зеленеет, Как бархатом блестят на солнце пашни, А вдалеке, на жнивьях золотых, Стоит туман, прозрачный и лазурный. Моя весна тогда зовет меня, — Мечты любви и юности далекой, Когда я вас, кочующие птицы, С такою грустью к югу провожал! Мне вспоминается былое счастье. Былыю дни… Но мне не жаль былого: Я не грущу, как прежде, о былом, — Оно живет и моем безмолвном сердце, А мир везде исполнен красоты. Мне и нем теперь все дорого и близко: И блеск весны за синими морями, И северные скудные поля, И даже то, что уж совсем не может Вас утешать, кочующие птицы, — Покорность грустной участи своей.

1889

В туче, солнце заступающей…

В туче, солнце заступающей, Прокатился гулкий гром, Ангел, радугой сияющий, Золотым взмахнул крестом — И сорвался бурейy, холодом, Унося в пыли бурьян, И помчался шумно, молодо Дымным ливнем ураган.

1891

Свежеют с каждым днем и молодеют сосны…

Свежеют с каждым днем и молодеют сосны, Чернеет лес, синеет мягче даль, — Сдается наконец сырым ветрам февраль, И потемнел в лощинах снег наносный. На гумнах и в саду по-зимнему покой Царит в затишье дедовских строений, Но что-то тянет в зал, холодный и пустой, Где пахнет сыростью весенней. Сквозь стекла потные заклеенных дверей Гляжу я на балкон, где снег еще навален, И голый, мокрый сад теперь мне не печален, — На гнезда в сучьях лип опять я жду грачей. Жду, как в тюрьме, давно желанной воли, Туманов мартовских, чернеющих бугров, И света, и тепла от белых облаков, И первых жаворонков в поле!

1892

Бушует полая вода…

Бушует полая вода, Шумит и глухо, и протяжно. Грачей пролетные стада Кричат и весело, и важно. Дымятся черные бугры, И утром в воздухе нагретом Густые белые пары Напоены теплом и светом. А в полдень лужи под окном Так разливаются и блещут, Что ярким солнечным пятном По залу «зайчики» трепещут. Меж круглых рыхлых облаков Невинно небо голубеет, И солнце ласковое греет В затишье гумен и дворов. Весна, весна! И все ей радо. Как в забытьи каком стоишь И слышишь свежий запах сада И теплый запах талых крыш. Кругом вода журчит, сверкает, Крик петухов звучит порой, А ветер, мягкий и сырой, Глаза тихонько закрывает.

1892

Догорел апрельский светлый вечер…

Догорел апрельский светлый вечер, По лугам холодный сумрак лег. Спят грачи; далекий шум потока В темноте таинственно заглох. Но свежее пахнет зеленями Молодой озябший чернозем, И струится чище над полями Звездный свет в молчании ночном. По лощинам, звезды отражая, Ямы светят тихою водой, Журавли, друг друга окликая, Осторожной тянутся гурьбой. А Весна в зазеленевшей роще Ждет зари, дыханье затая, — Чутко внемлет шороху деревьев, Зорко смотрит в темные поля.