Том 1. Тяжёлые сны
Шрифт:
…Бледный, усталый мальчик, боязливо озираясь, словно крадучись, подымался по черной лестнице, мимо запертых дверей. На лице его изображались отчаяние и смертельная истома, взор его блуждал и, казалось, не различал предметов, и грудь вздымалась тяжело и неровно. Он покачивался, спотыкался иногда и беспомощно и неловко хватался рукою за скользкие от сырости стены. Но в помраченном сознании его вырастали из его томления дивные грезы…
…Страшный шум подымался за Митей, и топот, и хохот чудились ему снизу лестницы, как от многих бегущих людей: то разъяренные учителя и школьники гнались за Митей. Все
— Не бойся!
Грозный для мира, голос ее был словно гром, рожденный со страшною болью и великим восторгом как бы в самой Митиной голове. Рая взяла Митю за руку и через тесную дверь вывела его на светлую дорогу, где пламенели дивные розы…
…Бледный мальчик с усилием взлез на подоконник в четвертом этаже. Окно было открыто. Цепляясь руками за верхнюю перекладинку в раме, он повернулся лицом к лестнице и спиною наружу начал вылезать из окна. Ноги его скользнули по узкой железной полоске и сорвались. Мгновенный, последний ужас охватил его, и он сделал бесполезное усилие удержаться руками за раму. Начиная падать, уже он почувствовал облегчение. Сладкая жуткость под сердцем, быстро возрастая, погасила сознание прежде, чем он коснулся камней. Падая, он крикнул:
— Мама!
Но горло захватило, крик прозвучал коротко, слабо и резко, — и вслед за ним на пустом и безмолвном дворе тихо, но явственно раздался треск от разбитых о камни Митиных костей.
Обруч
Поутру пустынною улицею на городской окраине шли дама да мальчик лет четырех, — дама нарядная, молодая, мальчик с нею веселый да румяный. Дама улыбалась и, счастливая, заботливо смотрела на сына. Мальчик катил обруч, большой, новый, ярко-желтый. Еще неловкими движениями подгонял мальчик свой обруч, смеялся, радовался, топотал пухлыми ножонками с голыми коленками и взмахивал палочкой. Даже и не надо бы так высоко поднимать палочку над головой, — да уж где тут!
Радость-то какая! Обруча этого раньше не было, а теперь он так бойко бежит! И все так весело!
И ничего ведь раньше не было, — для мальчика, — все это вновь — и утренние улицы, и веселое солнце, и далекие городские шумы. Все мальчику ново, чисто и радостно.
Да, все чисто: дети сами не видят грязной стороны в предметах, пока взрослые не покажут.
Бедно одетый старик с грубыми руками остановился на перекрестке, — прижался к забору и пропустил даму с мальчиком. Старик смотрел на мальчика тусклыми глазами и тупо усмехался. Неясные, медленные мысли ползли в его лысой голове.
— Барчонок, — думал он, — дите малое. Ишь ведь как заливается! Дите, а барское дите, — поди ж ты!
Он не понимал чего-то, что-то было ему странно.
Дитя, — детей за вихор треплют? Игра — баловство, поди? Ребята, известно, баловники.
А мать — ничего, не унимает, не кричит, не грозит. Нарядная да светлая. Чего ей? живут, видно, в тепле да в холе.
Вот когда
Улыбаясь на мальчика беззубым ртом, он завидовал. Он думал:
— Вот глупым забавляется.
А зависть томила.
Он пошел на работу, — на фабрику, где работал с детства, где состарился. И весь день думал он о мальчике.
Неподвижные мысли, — так, просто вспоминался мальчик, — бежит, смеется, ногами топочет, обруч гонит. А ножки-то пухленькие, а коленки-то голенькие…
Весь день в шуме от фабричных колес мальчик с обручем вспоминался ему. А ночью он видел мальчика во сне.
На другое утро мечты опять одолели старика.
Стучат машины, однообразен труд, думать не надо. Руки делают привычное дело, беззубый рот усмехается забавной мечте. От пыли туманится воздух вверху, под высоким потолком, там, где с быстрым свистом скользят с колеса на колесо бесконечные ремни. Далекие углы закутаны шумною мглою. Как призраки, снуют люди, — и не слышна человеческая речь под гулким пеньем машин.
И мерещится старику, — вот он маленький, вот мама у него барыня, и есть у него обруч да палочка, и он играет, — палочкой обруч гонит. Наряд на нем беленький, ножки-то у него пухленькие, коленки голенькие…
День за днем, тот же труд, и мечта все та же.
Раз, возвращаясь домой под вечер, увидел старик на дворе обруч от старой бочки, — черный, шершавый обод. Старик задрожал от радости, и слезы выступили на его тусклых глазах. Быстрое, почти бессознательное желание мелькнуло в его душе.
Старик опасливо огляделся, наклонился, трепетными руками ухватил обруч и понес домой, стыдливо улыбаясь.
Никто не заметил, не спросил. Да и кому какое дело? Старикашка в лохмотьях несет старую, ломаную, никому не нужную вещь, — кому на него смотреть!
А он-то нес крадучись, боялся, — засмеют. Для чего взял, зачем понес, — и сам не знал.
Так похож на тот, что был у мальчика, — ну и взял. Что ж такое, пусть полежит.
Посмотреть, потрогать, — живее мечты, тусклее фабричные гудки да шумы, туманнее шумная мгла…
Несколько дней обруч лежал у старика под кроватью, в его бедном, тесном углу. Иногда старик вынимал обруч, смотрел на него, — этот грязный и серый обруч тешил старого, — и живее являлась неподвижная мечта о счастливом мальчике.
Однажды, в ясное, теплое утро, когда птицы гомозились в чахлых городских деревьях веселее вчерашнего, встал старик пораньше, взял свой обруч и пошел за город, подальше.
Покашливая, пробирался он в лесу между старыми деревьями да цепкими кустами. Непонятно ему было молчание сумрачных деревьев, покрытых сухою, темною, растрескавшеюся корою. И запахи были странны, и мхи дивили, и папоротник рос, как сказочный. Не было пыли и шума, и нежная, дивная мгла лежала позади деревьев. Старые ноги скользили по настилу хвои, спотыкались о вековые корни.