Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
— Прекрасные кони! И долго ли ты работал за них? Одну неделю. Там добрые люди и хорошо платят. — Улумбеков опустил голову.
— Ты врешь! — крикнул судья. — Коней ты угнал самовольно. Как бы хорошо ни платили, за неделю не могут дать пару коней!
— Я говорю правду, — прошептал Улумбеков.
— Нет, врешь! Вот человек, — судья показал на Тансыка, — был на дороге, и он знает, как платят.
Улумбеков поглядел на Тансыка и признался:
— Я украл. Хорошие кони, а я — казах и не могу жить без хорошего коня. Пойми это, душа
— А ты пойми, что получится, если каждый будет угонять по паре!
— Людей много, коней меньше, всем не хватит, — отозвался Улумбеков с явным сожалением.
«Только и всего — не хватит, — подумал судья. — Что касается коней, то здешние наездники плохо отличают свое от чужого».
Вечером был суд. На поляне горел огромный костер. Около него сидели судья, два народных заседателя, Тансык как обвинитель от Турксиба и подсудимый Улумбеков. Около него держали за поводья пару коней, из-за которых и возник суд. Костер окружала сотенная толпа конных и пеших кочевников.
Улумбеков признался, что коней угнал самовольно, но преступления в этом никакого не видел.
— Я — казах, а казаху нужны хорошие кони, — твердил он. — Судья — тоже казах, он, наверно, понимает, что хорошему коню не следует возить землю. Хороший конь должен возить джигита.
Выходило, что Улумбеков сделал даже прекрасно.
Толпа сочувственно загудела:
— Конь — не верблюд, не ишак, чтобы таскать арбу, груз. Дело коня — седло.
Затем наступило долгое молчание, никто не хотел обвинять Улумбекова. Это оправдывало его. Но судья по закону не мог оправдать и объявил:
— Будет говорить обвинитель от дороги Тансык. — Он был его последней надеждой.
Тансык считал, что вполне расплатился с Турксибом и за коня и за спецовку, но иногда против всех доводов накатывало сомнение. Беспокоило не то, как расплатился — полностью или не совсем, — а то, что и угнал, и унес, и ушел самовольно, тайно от всех. Это бросало на его поступок, на его душу черную тень. При всяком подходящем случае он приветствовал дорогу, хвалил инженеров, а тень все-таки набегала.
Когда судья объявил: «Слово имеет обвинитель от Турксиба», — Тансык сильно вздрогнул, будто обвинять собирались не Улумбекова, а его. У него мелькнуло: не надо обвинять Улумбекова, прежде надо повиниться самому. Вот сейчас. Но в чем? Если здесь готовы оправдать Улумбекова, то проступок Тансыка и самого его поднимут на смех. Виниться не следует. У него есть способ оправдаться — послужить еще Турксибу.
Тансык снова сильно вздрогнул, на этот раз сбрасывая с души сомнения, и заговорил:
— Угон казенных лошадей — большое преступление, подрыв строительства. Суд отнимет коней — ясно. Только этого мало. Улумбекова надо наказать, чтобы он и все другие помнили: нельзя угонять лошадей. Улумбеков — враг казахскому народу, он разоряет хорошее дело.
— Тансык — не казах, — крикнул Улумбеков.
В толпе сочувственно загудели. У всех была такая любовь к лошадям, столько завистливых,
— Я — казах, — продолжал Тансык. — Тоже люблю коней, и всякий может любить их. Улумбеков не в том виноват, что любит коней, а в том, что мало за них работал. За хорошего коня надо много работать, много копать земли.
— Много, ой много! — закричали в толпе.
— Улумбеков работал одну неделю и угнал пару. Пусть поработает год, полгода, и его не будут судить. Почему Улумбеков должен получать коней даром?
Тансык разбудил в людях чувство справедливости, они зашумели:
— Да, почему даром?
Улумбекову присудили: вернуть коней на дорогу и отработать там ущерб, какой причинил ей тем, что кони не работали. Тансыка попросили было сопровождать Улумбекова с конями, но Тансык отказался: у него еще много дел в степи. Это была отговорка, а причина — страх, что и его заставят работать землекопом. Сопровождать назначили милиционера.
На джейляу некоторое время было всем привольно. По этому поводу Тансык даже сложил шутку: кони и прочий скот питаются молодой травой, а люди — старыми дорожными новостями.
Потом эти новости, что привез Тансык, всем приелись, а другие не поступали. Ведь дорога строилась в степи, далеко от джейляу, вестники Длинного Уха неохотно делали трудный горный путь.
Тансык перебрался с джейляу в степь, поближе к Турксибу, где сотворялись тогда самые интересные новости. В первом же ауле он понял, что отстал от жизни, все его рассказы о дороге устарели. А люди интересовались больше всего дорогой. Сказав важно, что у него срочные дела, даже некогда поговорить с людьми, Тансык поехал в другой аул. И там в первую очередь посыпались спросы про дорогу.
— Я устал от нее, — сказал Тансык раздраженно. — У вас табуны, дома, пастбища… Зачем говорить про какую-то далекую дорогу. Поговорим о другом.
Но люди хотели про дорогу. Она жила каждый день по-новому, волновала то одним, то другим, забыть ее было нельзя, не интересоваться ею тоже. Она все сильней вплеталась в жизнь, влияла на хозяйство: ей требовались люди, кони, верблюды, сено, хлеб, бараны. Каждый аул знал, что рано ли, поздно ли, но дорога заглянет в него по какому-нибудь делу.
Тансык убегал от дороги и не мог убежать. Она провожала его, останавливала на пути, встречала, беспокоила на отдыхе. В каждом человеке жил интерес к дороге, и каждый шел с ним к Тансыку. Сам же он расславлял, что занимает там большую должность. Наконец Тансык рассердился на дорогу и, когда нельзя было смолчать, начал поносить ее:
— Там плохо. Люди бегут оттуда.
— И ты убежал?
— Нет, служу, — врал Тансык.
— Зачем служишь, если плохо? — домогались люди.
— Без меня ничего не выходит.