Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
— Молчи, знаю… — сказал он.
— Что ты знаешь?
— Жужжит у меня в ушах та погань. Ничего, пройдет. Вот подрастет он, и уедем.
— Теперь ты бросишь пить?
Он закусил губу; вся его гортань, два дня не пившая, требовала опаляющего яда, а вечером пришел пьяным и начал слезно просить прощения за несправедливо причиненное горе.
Через неделю младенец умер. Сгубила его (так объяснил фельдшер, лечивший строителей) вода, которую пила мать: она была насыщена сверх меры какой-то вредной солью.
Ребенка зарыли в песок возле насыпи и могилу
Получив заказ от Елкина подыскать человека на саксаул, Леднев при первой же встрече с Шурой спросил:
— Вы, я слышал, собираетесь уезжать отсюда. Это твердо?
У Шуры давно были такие мысли, но она не открывалась никому, даже мужу, и теперь, удивленная, откуда знает их Леднев, сказала резковато:
— С чего вы взяли это?
— Мое предположение, моя догадка.
— Что вам до меня?
— Буду откровенен до конца: мне жалко вас. На вашем месте я уехал бы.
— Куда? Вы, может, и об этом подумали? — спросила Шура.
— Да, подумал. Уехать, как можно дальше.
— От чего дальше?
— От здешних мест, от водки, от тех людей… — Леднев замялся.
— От каких?
— Которые видели вас в «живых картинах».
— Говорите прямо, что намерены почему-то избавиться от меня.
— Нет, нет. Хочу помочь вам избавиться от вашего несчастного прошлого. Здесь оно не отстанет от вас. Сплетни не умолкнут, муж не перестанет подозревать, ревновать, пить. Ваша жизнь будет как в змеином гнезде.
— О… Если бы нашлось спокойное местечко! — больше простонала, чем проговорила Шура. — Я не могу бросить Казахстан, бросить моего малютку…
— Можно не бросая.
— Куда, где нужны мы, что делать?
— На саксаул. Подумайте! Советую от чистого сердца. Знаю, говорят, что у меня нет ни души, ни сердца, одно самолюбие и гордость. Но для вас нашлось и сердце.
Ледневу нравилась Шура, и было невыносимо, что ее пачкают грязными взглядами и разговорами. Для него было легче совсем не видеть ее, чем видеть постоянно под обстрелом похотливых глаз. Шура ухватилась за это предложение: там, на саксауле, конечно, нет водки. Муж бросит пить, ревновать, подозревать. Там, там… Сколько радужных надежд засияло для нее в мертвых песках Прибалхашья!
6. Саксаул
Из семи автомашин, посланных за горючим для компрессоров и экскаваторов, вернулась только одна, остальные застряли в песках Муюн-Кум.
Козинову, как ни привык он ко всяким неожиданностям в автотранспорте, от такой новости стало душно, точно песок, задержавший машины, засыпает и его. Он расстегнул ворот рубашки и вышел из конторы.
Над степью полыхал закат. Лимонно-желтые и киноварные клочья облаков покрывали все западное полушарие неба от зенита до горизонта. Красноватая степь была испещрена темными пятнами — тенями от барханов. В недалекой выемке гоготали раскатистые взрывы. Эхо, потешаясь, многократно повторяло их.
Козинов чувствовал движение и трепет взбаламученного взрывами воздуха. Он жадно глотнул его несколько раз, освежил иссушенную,
Рабочие разгружали прибывшую машину. Измазанный нефтью и зашлепанный коростами промасленного песку, шофер дремал, положив голову на рулевое колесо. На его загорелой до темноты чугуна шее трепетали толстые, выпирающие кожу, жилы. Ободранные корявые руки и в дремоте крепко держались за руль. Плечи вздрагивали. Из состояния длительного, усиленного напряжения шофер никак не мог перейти в состояние покоя и во сне как бы продолжал работать.
Козинов разбудил его и спросил:
— Как же выехал ты?
Шофер вылез из кабинки, откинул борт машины, показал на кучу древесной каши:
— Переломал полдесятка половых досок, и вот полюбуйся, как устряпал себя! — Он протянул руки с глубокими ссадинами, засучив рукав, обнажил ушибленный сильно сине-черный локоть.
Козинов представил Муюн-Кумскую песчаную хлябь, где по брюхо увязают верблюды, нагруженную машину и шофера, подсовывающего доски под ее колеса. Доски ломаются, обращаются в лапшу, а упрямый шофер не хочет сдаваться.
— Другие тоже могли выехать, всем было бы легче.
— Ты знаешь, товарищ, что срывать кожу, разбивать локти, ломать спины шоферы не обязаны?! Не захотели.
— И долго они думают стоять?
— Будут ждать подмогу.
Козинов круто повернулся и пошел к Елкину.
Старик, узнав, что снова автотранспорт вылетел из «формы», заходил колесом по юрте, закричал:
— Сами управляйтесь, сами! Я не могу, занят.
— Я тоже не могу, тоже занят! — рявкнул Козинов.
— Но… но… но… — забормотал Елкин, захлебываясь.
— Понимаю, можете не договаривать, — сказал Козинов и вышел, чтобы не мешать старику успокоиться. Шел и бормотал: — То-то и оно, что кругом «но»… А надо делать, на то мы и поставлены. — Он забежал в гараж — там стояла одна только что прибывшая машина, заглянул в палатку шоферов — было пусто, говорить не с кем, тогда ушел в свою юрту, закрыл плотно входную полость, дыру в куполе и начал поливать самыми распоследними словами всех и все, что, на его взгляд, было достойно этого.
Натешившись вдосталь, до полного успокоения, он вернулся к Елкину, тоже успевшему успокоиться.
— Ну? — Старик, заложив руки за спину, приготовился слушать.
— Застряли, сволочи… А это — стоп всей нашей механизации.
— Все?
— Довольно и этого.
— Погоди волноваться: у нас есть палочка-выручалочка. Сейчас позовем экс-комбрига, авось выручит. — Елкин кивнул на телефон. — Звони ему, шел бы немедленно!
Роман Гусев, бригадир экскаваторо-компрессорной части, сокращенно экс-комбриг, среди многих замечательных качеств имел одно особо ценное — умел никчемной жестянкой, проволокой заменить нежнейшую часть машины, простым гвоздем — ответственнейший винт, заставить консервную банку выполнять работу благороднейшей коробки. Эту способность он выработал на заводах Москвы, поднимаясь в течение десятка лет от слесаренка до механика и бригадира.