Том 10. Мертвое озеро
Шрифт:
— Всё забирайте: дорога не на мой счет.
— А собак? — басом спросила их наставница.
— Всё нужно!
— Да к кому это ты нас поведешь? — спросил Остроухое.
— В имение к графу Тавровскому.
Лицо Остроухова всё передернулось, и он поспешно спросил:
— Он молод? не женат? ты его видел?
— Нет! Камердинер его со мной рядился. Он говорит, что барин его холостой и молодой.
— Неужели это он? — погрузясь как бы в раздумье, ворчал Остроухов.
— Смотрите, роли, какие есть, все пройдите;
— Это надо было бы вот ему сказать, — обидчиво заметила Лёна, указывая на Остроухова, который что-то медленно шевелил губами, стоя понурив голову.
Петровский ударил Остроухова по плечу, отчего старик вздрогнул и поглядел на него как-то странно. Петровский сказал:
— Ну, брат, уважь мою просьбу: покрепись — ведь сколько времени была воля!
— Да ему столько же надо еще времени, чтоб выспаться, — заметила Лёна.
И общий смех прикрыл ее слова.
Остроухов, казалось, не понял, что был предметом смеха.
Петровский, скрывшись с ним за ширмами, с жаром говорил ему о выгодных условиях, заключенных с Тавровским.
— Кирилловна, не жалей крахмалу-то. Крепче накрахмаль юбки! — говорили сестры.
— Трико, мне трико приготовь! — кричала Юлия, напевая какой-то вальс.
Всё говорило, шумело, спорило в комнате, на лицах всех было одушевление; апатия, царствовавшая за минуту, исчезла.
— Господа, господа! — кричал Петровский, выходя из-за ширм Остроухова.
В комнате всё замолкло.
— Я пойду к нашим, а вы собирайтесь: завтра, как жар спадет, мы и двинемся! — повелительно говорил Петровский, как вождь своему войску, и, не без торжественности надев шляпу, вышел из комнаты.
Оставшиеся разбрелись по своим углам. Итальянец принялся снова за установление детей на свою щетинистую голову, наставница собак — за пуделя, на которого была поставлена обезьяна. Шарманка гудела в комнате, прикрывая крики учителей. Юлия, распевая и держась за спинку кровати, делала батманы и антраша. Прачка, обложенная грязным бельем, считала его.
Вошли двое молодых мужчин, одетые в трико, как итальянец, с длинными волосами, которые придерживались обручиками, перевитыми лентами. Один из них имел поразительное сходство с наставницей собак. Только нос его был еще огромнее и приплюснут. Впрочем, занятие его, может быть, много способствовало этому. Он устанавливал на своем широком носу стул, потом палку, наверху которой помещалось чугунное ядро. Кроме того, он играл пудовыми гирями, как мячиком. Товарищ его был худ до невероятности, со впалыми глазами и грудью, и смуглота его представляла резкий контраст с желтоватым лицом и волосами силача. Господин со впалой грудью, расставив ноги широко и подняв голову кверху, играл искусно множеством медных шариков с погремушками; то же самое он делал с ножами и вилками.
Потом господа в трико все соединились, и из них составлялись
Сестры, за своей перегородкой, находились тоже в хлопотах.
Угол, занимаемый ими, был довольно велик; но в нем всё так было грязно и разбросано, что места не было ступить, чтоб не задеть чего-нибудь. Мебели решительно не было никакой; сундуки заменяли им столы, кровати и стулья. Посреди полу была разложена вата, приготовленная для стегания. Настя, с неизменным чубуком во рту, поджав ноги как турок, сидела на сундуке, на котором лежали две подушки; она бормотала скоро, заглядывая по временам в тетрадь, которую держала в руках.
Мавруша укладывала платье в сундук. Лёна, сидя на полу, натягивала на свои ноги желтые сапожки.
— Лёна, не жилься; они и зимой-то тебе со слезами влезали, а уж в жар, известно, нога опухает, — говорила Мавруша.
Но Лёна не слушалась советов своей сестры; натянула сапоги и, прихрамывая, стала прохаживаться по комнате.
— Что, жмут? — насмешливо спросила Настя между чтением.
— Посмотрим-ка, как ты свое платье стянешь? — небось расплылась! — тем же ироническим голосом отвечала Лёна.
— Небось от твоей стряпни?
— Ну так что же сама не стряпаешь, коли не нравится! — сердито отвечала Лёна.
— Еще бы понравился вчерашний пирог: весь развалился… ха-ха-ха!
И Настя громко засмеялась.
Лицо Лёны приняло грозное выражение, вероятно от боли, производимой узкими сапожками. Мавруша, кинувшись между сестрами, настоятельно сказала:
— Ах, сестрицы, ведь сегодня память нашей матушки, а умирая, она только и просила, чтоб мы жили в дружестве и согласии.
— Экая важность! — крикнула Лёна, сев на пол, и, страшно морщась, стала снимать сапожки.
— Уживись с ней! — проворчала Настя и снова принялась читать роль.
— Экие проклятые: как заныли! верно, завтра дождь будет! — потирая свои ноги, говорила Лёна.
— Ты бы их размочила да и сняла тихонько, — заметила Мавруша, продолжая укладываться.
— Бывало, покойница в бане булавкой так снимала мозоли, что только что щекотно.
— Пожалела наконец и о ней! — заметила с упреком Настя.
— Небось ей мало от тебя доставалось! — запальчиво отвечала Лёна.
— Сестрицы! — воскликнула Мавруша, и, верно желая отвлечь сестер от предмета их разговора, она продолжала: — Я, право, не знаю, к чему он скакунов-то с собой тащит!
— Вот уж, я думаю, Юлька-то будет кривляться! — заметила Лёна.
С минуту сестры вели разговор довольно дружелюбно, — может быть, потому, что мнения их сошлись. Они рассуждали о недостатках Юлии. Наконец в комнате настала тишина. Лёна, вычистив табаком зубы, лежала бледная на сундуке, а Мавруша выщипывала седые волосы у Насти, которая сладко дремала.