Том 10. Последние желания
Шрифт:
Наташа улыбнулась.
– Нет, не понимаю я этой ненависти к людям, – продолжал Иван Сергеевич. – За что, например, Богдановича все не любят? И, главное, прежде всего начинают уверять: я, мол, Богдановича душой люблю, но, между прочим, он вот что и вот что… У, сплетники! Противно мне это лицемерие.
– Да ты не горячись, – сказала Наташа и опять улыбнулась. – Для многих Богданович просто несимпатичен. И я их понимаю, – только надо смотреть глубже. Нельзя поддаваться внешнему впечатлению. Мне жалко этого человека. Я думаю иногда… конечно, трудно
Наташа сказала последние слова тихо и точно про себя. Она опустила работу на колени и задумалась.
– Помилуй, Наташа, чем он несчастен? Молодой человек, с талантом… Вот всегда у тебя такие странные мысли. Конечно, самолюбивый он, обидчивый немного… Ну да это все авторы. А человек он прекрасный, поверь мне, Наташечка!
– Я верю. Скажи, он только новеллы пишет да стихотворения в прозе?
– Да. Это уж его призвание. Если б ты знала его жизнь! Он ведь и прежде ко мне очень хорошо относился, любил меня больше всех, рассказывал про себя часто. Он был избалованный, изнеженный; мать и теперь в нем души не чает.
– Разве у него есть мать?
– Как же, в деревне, в Волынской губернии. Он тоже ее обожает.
– И ездит к ней?
– Да… Не знаю… Конечно, ездит. Ну, так у него с самого детства жажда славы, знаешь, славы. Он не скрывает, что хочет быть выше всех. «Может быть, это, говорит, порок, но я лгать не могу: выше всего для меня, говорит, искусство, литература, красота, а затем – величие, могущество…»
– И он с детства писал?
– Вовсе нет: он всего пять лет пишет. Он живописью увлекался; у лучших учителей занимался, да глаза плохи, близорукость… Ну и пришлось бросить. Ведь он замечательнейшим художником мог бы сделаться…
– Что ж, он теперь может сделаться замечательным писателем, – сказала Наташа, усмехаясь.
Иван Сергеевич продолжал, не слушая:
– И, наконец, он понял, что его настоящее призвание – литература. Удивлюсь я, если он этим путем не придет к известности, удивлюсь…
Долго и горячо рассуждал Иван Сергеевич. Наташа молча продолжала работать. Она никогда не спорила с мужем.
Последнее время Наташа часто думала о Богдановиче. Он ее занимал. Она радовалась, что он перестал ее чуждаться, и говорила с ним порою так ласково, как не умела говорить с другими.
Иван Сергеевич, смеясь, нередко повторял, что его жена самая обыкновенная женщина, хотя он ею весьма доволен.
И, вероятно, он был прав.
Наружностью Наташа напоминала нежные женские фигуры средневековых легенд.
Стройная, с гладкими волосами льняного, почти белого, цвета, заплетенными в две толстые недлинные косы, с кроткими губами и синими глазами – она была похожа на жену какого-нибудь грозного рыцаря в недоступном замке – всегда верную и всегда покорную.
«У Наташи ум женский, – говорил Иван Сергеевич, – а думает она много. Иной раз и сердцем такое поймет, что, кажется, никакому умнику не впору».
Эти слова подходили и к самому Ивану
Его предложение она приняла спокойно; так же спокойно и дружно они жили уже четыре года в уютной квартире на Николаевской улице.
Детей у них не было.
В конце января вдруг подул ветер с моря, пошел дождик, все стаяло, и на грязных улицах поднялся шум и треск от колес. Все приуныли, потому что близкого конца такой погоде не предвиделось.
Богданович был в самом скверном расположении духа. Кроме погоды его расстраивало и многое другое.
Он возвращался с обеда, от которого никак нельзя было отказаться. С ним вместе шел его прежний товарищ по университету, Троцкий. Оба жили на Сергиевской и встречались поэтому нередко. Они шли мимо Царицына луга. Воздух был теплый, сырой и нездоровый. Дождь на минуту перестал, но ветер свистел на белой пелене не успевшего оттаять канала и жалобно стонал между проволоками телефонов, точно это были струны Эоловой арфы. Медленно колебались темные деревья Летнего сада. Газ в фонарях дрожал, задуваемый ветром.
Спутники миновали Цепной мост и вышли на Пантелеймоновскую. Они продолжали разговор, начатый за обедом. Говорил больше Троцкий. Богданович молчал и кутался в шинель.
Речь шла об одном молодом профессоре: он недавно издал книжку, которая имела большой успех.
– Удивляюсь я вам, право, Богданович, – сказал Троцкий, веселый и прямодушный малый, – вкус у вас есть, сами вы художник – и так часто ошибаетесь: я помню – вы всегда находили Смирнова необразованным и неталантливым, уверяли, что ничего из него не выйдет, однако книжка его несомненно замечательна!
– Вас привел к такому заключению несомненный успех книжки? – тихо сказал Богданович.
Троцкий, увлеченный, продолжал, не слушая:
– А помните, поэта одного молодого вы стали превозносить? Везде его декламировали и все наизусть, уверяли, что после Пушкина – он первый, статью какую о нем написали… А потом, как издал он свой нелепый сборник, сами же согласились, что в нем искры таланта нет… Знаете? – прибавил он вдруг, – я подозреваю – уж не нарочно ли вы это, Богданович? Ведь яду-то в вас много…
Богданович холодно взглянул на Троцкого и ответил не сразу:
– Я думаю, что вы ошибаетесь, Троцкий, – сказал он наконец. – Насколько можно быть искренним – я искренен. О книжке Смирнова я задумал большую статью. Я отдам должное, но не скрою и слабых сторон.
– Каких это слабых сторон, позвольте вас спросить? – горячился Троцкий.
– Может быть, я и заблуждаюсь, но многое в ней мне кажется ложным. Мое миросозерцание диаметрально противоположно миросозерцанию Смирнова. Я не допускаю в мире ничего фантастического, необъяснимого. Чуть мы принимаемся рассуждать, чуть мы прибегаем к разуму – все должно быть точно, определенно, как математическая формула…