Том 10. Последние желания
Шрифт:
Тома давно кончил объяснять про хлопок и опять смотрел мне в глаза. В столовой пробило двенадцать; сейчас должны были подавать завтрак, а Тома не уходил. Я начинала сердиться. Что он с ума, что ли, сошел? Никогда он так не сидит.
Наконец, я потеряла терпение, встала с своего места и сказала:
– Уж первый час. Сейчас завтрак. У меня голова болит.
Тома тоже вскочил и вдруг с растерянным видом стал извиняться и что-то бормотать, просить о чем-то, но я его не понимала.
Наконец я разобрала несколько
– Извините, Бога ради… Если бы не крайность, я бы никогда не осмелился… Да вот мать заболела… И не за четыре месяца, за месяц бы… Да что я! Как это я осмелился…
– Вам денег, да? – сказала я. – За четыре месяца? Это мама все забывает… Я сейчас спрошу…
И прежде чем он успел ответить, я полетела в столовую, распахнула двери и закричала:
– Мама, ты опять забыла деньги! Тома просит денег.
Я остановилась как вкопанная. Мама сидела за столом и плакала. Катя стояла около нее и утешала ее.
– Ну что это за крик, Ната? – сказала мне Катя. – Поди скажи, что ему пришлют.
Я приотворила дверь в залу, крикнула Тома: «Вам пришлют» – и поскорее подошла к маме. Все равно – ужасная ли тайна или нет, но я должна ее узнать.
И я узнала, что дядя Вася давно болен, что ему было и лучше, и хуже, а теперь получили известие, что ему очень плохо, да и тетя Лиза больна. Тетя Лиза, впрочем, всегда, была больная.
– Главное мне Лизу жалко, – говорила мама. – Детей нет, одна на свете, больная… Да она не выдержит.
Я сидела молча, с широко открытыми глазами. Еще никогда не умирали люди, которых я знала. А теперь – дядя Вася, тот самый дядя Вася… Мне было страшно, больно, жалко, но при этом ужасно интересно…
Целый день у нас прошел как-то странно. Ждали ответную телеграмму. Бабушка не ворчала, а лежала на своей постели лицом к стене. Папа занимался у себя в кабинете. Я приходила к нему вечером, он дал мне розовую французскую книгу с картинками, посадил около себя и велел смотреть. Мне под конец очень надоело, но я не хотела уйти, чтоб не обидеть папы. Я его больше всего на свете любила и гордилась им.
Когда я ложилась спать (я спала в большой комнате вместе с бабушкой), пришла горничная Даша и сказала, что, кажется, получено хорошее известие – дяде лучше. Я сказала: «Ну, слава Богу!», а сама вдруг почувствовала маленькую, чуть заметную досаду, что не случилось то ужасное, необыкновенное и интересное, что все опять будет по-старому.
«Неужели это я жалею, что дядя не умер?» – с испугом подумала я и скорее стала на коленки и принялась молиться Богу, то есть читать Отче наш и Богородицу, а в промежутках повторяла: «Господи, прости, Господи, прости!»
Среди ночи меня разбудил какой-то шепот. В комнате горела свеча, заставленная книгой. Бабушка сидела на своей постели, Катя около нее и держала ее за руки. Дверь отворилась, и вошла мама. В ее походке, в лице было что-то такое
– Мама!
– Перестань, деточка! – сказала мама, подходя ко мне. – Лучше Богу помолись. Дядя Вася умер.
Теплое время уже кончилось, и выпал снег, когда тетя Лиза приехала к нам.
Все говорили, что это безумие уезжать из Крыма осенью в ее положении. Только мама понимала, что уж все равно ей не поправиться, где бы она ни жила, а оставаться одной там, где она только что похоронила мужа, – слишком тяжело. И скоро все увидели ясно, что тетя Лиза должна умереть; все ждали этого и приготовились, только сама тетя Лиза не подозревала ничего.
Ей отдали большую комнату, рядом с залой, с двумя окнами. Она уже не могла вставать и всегда сидела на своей кровати, одетая в белый капот с черными полосками. Она сидела тихо, говорила шепотом и много кашляла.
Я раньше никогда не видела такого худого человека. Помню ясно острый подбородок, бледный, сухой нос, большие и странные глаза, какие бывают только у очень больных людей, и главное, ясно помню жилку посередине лба, идущую от переносья кверху. «Она у всех есть, эта жилка, думала я, но до чего же тетя худа, если она у ней так заметна…» Руки, когда она ими медленно поправляла капот или подносила чашку к губам, тоже поражали меня: сверху, между костями, были длинные углубления, и только на ладонях оставалось немного тела, и ладони были всегда такие странно-розовые…
Я наблюдала тетю пристально, подробно, иногда просто невольно, хотя уже того любопытства к смерти у меня не было. Я уже поняла что «это» – случается. Я боялась оставаться с ней одна в комнате – и она раз это заметила.
– Отчего ты все уходишь, Ната? – сказала она мне шепотом, смотря на меня своими темными, страшными глазами. – Посиди со мной.
Я села около нее на кровать; она взяла мои руки в свои холодные, немного влажные руки, и мы долго так сидели. Я молчала и думала, что если мама не придет, то я умру от страха.
Любимым занятием тети Лизы было смотреть, как мама или Катя при ней разбирают ее сундуки; она рассматривала каждую вещь, потом просила убрать на прежнее место. Все время она говорила о дяде Васе. Она никогда не плакала и не огорчалась. Но, несмотря на это, как-то чувствовалось, что больше любить дядю Васю, чем она любила, нельзя.
– Он говорил мне перед смертью, – шептала она, – он ведь в памяти умирал – «я знаю, говорил, ты заболеешь; обещай мне, что будешь лечиться, заботиться о своем здоровье, как бы при мне. Если ты обещаешь, мне будет спокойнее». И я тогда же ему обещала и решилась лечиться и стараться выздороветь. И я так аккуратно все исполняю, что и не дивлюсь улучшению. А климат ровно ничего не значить. Не правда ли, Соничка?