Том 10. Последние желания
Шрифт:
К нам приходят дамы, мелко-мелко шагая в длинных платьях, ушитых оборочками. Я знаю, что эти платья связаны внизу целым рядом тесемочек (у мамы тоже есть), от тесемочек дамы и шагают так мелко. Мне их жаль, ведь очень неудобно… Дамы целыми вечерами щиплют «корпию», – дергают нитки из полотняных тряпок. У нас уже изрезали для этого все старые наволочки. Корпия лечит раны, ее посылают, насколько можно понять, братушкам-болгарам, но не башибузукам.
Прислушиваясь к разговору дам за корпией – я уже порядочно знаю о войне. Знаю, что есть Шипка, нечто вроде горы, на которой
Впрочем, Аглаида Павловна не согласна, что мы возьмем братушек себе. Она толкует, что мы их только защитим от турок, а потом уйдем. Но если мы их оставим там же и уйдем, – почему турки послушаются нас? Турки с ними рядом живут, и как мы отвернемся – они их опять заберут. Нам опять, значит, идти и на те же горы лезть.
Башибузуков я все еще боюсь. Вечером, чуть закрою глаза, – сейчас вижу их страшные рожи. Столько портретов с них рисуют, что не забудешь: глазищи черные, брови нависшие, нос огромный. Как-то наши солдаты с ними справятся? Вижу этих на улице, в вагоне, – самые обыкновенные и небольшие.
Правда, у нас зато есть Белый Генерал. Он всюду появляется в белом кителе на белом, коне, всех побеждает, а ему ничего не могут сделать: заколдованный. Но все-таки он один, а башибузуков много… И я мечтаю: вот если б сколько у турок башибузуков – столько у нас белых генералов…
Раз как-то среди этих мечтаний днем я прохожу через гостиную. Помнится, был звонок; гость пришел, значит. Но к нему еще не выходили. Вот он стоит один у стола спиной ко мне, спина широкая-широкая… И вдруг обернулся.
На меня нашло оцепенение. Когда что-нибудь такое случается – я не кричу, не бегу, а цепенею. И теперь случилось самое неожиданное, самое ужасное, что только можно вообразить: у нас в гостиной стоял живой башибузук!
Одного мгновенья было достаточно, чтобы заметить все: и черные глазищи, и зверские брови над повисшим носом… В следующее мгновенье, когда это страшилище, скаля зубы, двинулось и замычало какие-то слова – мой столбняк прошел. И вот я уже лечу по коридору, как вихрь, молча и безумно, не разбираю дороги, сметаю в сторону горничную Глашу, потом еще кого-то. Потом с налету качусь под ноги Аглаиде Павловне, которая успевает схватить меня за плечи, я рвусь, Аглаида Павловна приседает было на корточки, но, рассмотрев мое страшное лицо и кое-как расслышав захлебывающийся шепот: «ба…баши…зук…», – визжит пронзительно, поднимает меня на руки и, спотыкаясь, бежит куда-то со мной.
Кажется, нас остановили уже в кухне, на визг сбежались все: няня, тетя, бабушка. Явилась и мама. Помню красное, в слезах, лицо Аглаиды Павловны, шум, возгласы, объяснения. Бабушка оторвала мои руки от шеи защитницы и увела к себе, что-то говорила, успокаивала.
– Да не реви ты… Не реви ты… Полно-ка… перекрестись: никогошеныси и нет нигде… Это черт тебе привиделся, за то, что Богу не молишься.
Поверить, что черт привиделся – пожалуй, можно бы. Слезы мои понемногу утихали. Но какой удар ожидал меня впереди!..
Этот удар нанесла мне явившаяся через полчаса в бабушкину комнату Аглаида Павловна. Она все еще была красна, как рак, и презлобная. Тогда сразу поверила
– Башибузук! – громко захохотала она мне в лицо. – Вот до чего вы себя довели! Хороши, нечего сказать? Да знаете, кого вы видели? Знаете, кто там и сейчас с мамой и папой сидит? Это один из тех, за которых Россия кровь свою проливает, это брат наш, братушка, болгарин, кровный наш, и притом храбрый, – Петко Петкович! Вы только подумайте, что вы сделали!..
На меня опять было нашло оцепенение. Но тотчас же исчезло. И слезы иссякли. И никакого не было стыда. Ах, вот как! Так вот они какие, братушки, болгарины эти самые! Ведь я помню: и брови зверские, и зубы, и нос, – ведь точь-в-точь, как у башибузуков. Ну и пусть бы дрались там, если хотят, друг с другом. А наших-то им зачем? У нас есть свои реки и свои вдовы тоже. Да я, может, вовсе и не хочу за них, таких, кровь проливать? Чем они братушки? Да, может, потом окажется, что и башибузуки братушки?
Все это неясным и неопределенным вихрем пронеслось у меня в голове. Слов для этого нет, но я стою перед Аглаидой Павловной без раскаяния, смотрю на нее с угрюмым и упрямым презрением. На все ее восклицания молча пожимаю плечами, а на требование сейчас же пойти с ней в гостиную, познакомиться с обиженным «братушкой» (хорошо, что он ничего не знает!) я отвечаю бесповоротным «не хочу». Так и ушла Аглаида, ничего не добившись.
Отсюда воспоминания мутнеют. Потому, должно быть, что непонятная война, так занимающая взрослых, меня пугала, огорчала, наталкивала на сложные, неразрешимые мысли, а сама так и оставалась непонятной. Ну и пусть ее. Лучше слушать бабушку, она, не суетясь, рассказывает про старое и про то, как святые угодники заранее указали последние времена: «перед концом огненный змей пройдет по земле… Вот и пришло оно, исполняется».
– Где же, бабушка?
– А железная дорога? Это тебе еще не огненный змей? Сеть железная – телеграфы. Везде небось столбы-то проволочные понаставлены. Вот и сеть, опутали матушку сетями… А еще сказано: брат восстанет на брата… Как же не последние времена?
Брат на брата… Мне совсем глупо вспоминается мое восстание на «братушку»… и опять война.
Тут, кстати, говорят, что на кухню пришел Викентий и… что его взяли в солдаты. Вот тебе раз! Не могу удержаться, бегу на кухню.
Викентий – предмет моей пылкой, ревнивой ненависти. Еще бы! Ведь он жених моей няни Любы, которую я помню, как себя помню, и люблю больше бабушки. Кто же на моем месте не возненавидел бы Викентия?
Сейчас на кухне он сидит противно-румяный, как всегда, но по-новому подстриженный, в шинели на одном плече, в белой рубахе. Доволен или огорчен – не поймешь: вечно скалит зубы. Его не то утешают, не то поздравляют: «Защитничек, за веру пошел. Всех турок побьешь». Няня Люба фыркает носом, – ревет, и нисколько не стесняясь – ропщет: «Да будь они трижды прокляты, турки, и с братанами с эфтими! Кое место народу гонют!»
Викентий ко мне всегда изысканно ласков (если можно так выразиться). Никогда, бывало, без подарочка не придет: или коробочку, или картинку… Я беру, стиснув зубы, а потом в темной детской рву и топчу ногами эту саму картинку от ненависти…