Том 10. Последние желания

Гиппиус Зинаида Николаевна

– Дядя, – спросил он вдруг, перебивая соображения Андрея Нилыча. – Дядя, скажи, а кавалергард, это – самый последний чин, самый высокий или есть еще выше?

– Что? Чин? Кавалергард? – спросил Андрей Нилыч, погруженный в расчеты расходов для вечера и совершенно не слушая. – Да, да, самый высокий.

Вася вскочил с места и всплеснул руками.

– Самый высокий? Самый последний? Значит, он до конца, до самого что ни на есть конца дошел? О, дядя, как это хорошо! Так чего ж он еще ждет? Куда ж он живет дальше? Какой странный, странный…

– Это невыносимо, –

сказала Нюра спокойно. – Замолчи, Вася, ты читать не даешь. Дядя ошибся. Кавалергард не самый высокий чин. И даже совсем не чин.

– Вовсе… не чин?..

Нюра презрительно опустила глаза на страницы. Бедный Вася с полуоткрытым ртом смотрел на нее. Он ничего не понимал и только мучительно чувствовал в себе это непонимание, загадки, вечную серую, глухую путаницу.

XVII

Маргарите до самой пятницы не удалось увидаться с молодым Радунцевым. А так как она знала, что в пятницу и подавно нельзя будет выбрать минуты для серьезного разговора, она совершенно упала духом. Поговорить с Радунцевым, предупредить его, казалось ей уже высоким долгом, неизбежностью. Она несколько дней подряд, утром и вечером, ходила в парк одна, надеясь на случайность. Она действительно встретила Радунцева, но первый раз с отцом, а второй – с отцом и Вавой. Маргарита вспыхнула от досады. Ее глаза опять встретили острый и смущающий взор офицера.

«Ведь понимаешь, понимаешь, – думала она в злобе, – что мне нужно говорить с тобой! Так устрой, помоги!»

Была еще надежда, что Радунцев в пятницу придет первый. Если и с отцом – не беда, можно каким-нибудь ловким маневром отозвать его к роялю.

Но первый пришел Пшеничка. Маргарита взглянула на него и стала темнее ночи. Он точно не заметил взора, весело поздоровался и похвалил ее новое платье, из светлой фланели, которое к ней действительно шло. Нюра тоже принарядилась в какую-то пышную шелковую кофточку и была очень мила с белым, как сливки, лицом, с нежно-розовыми пятнами румянца на щеках. Так иногда под тонкой кожей стоит неподвижно молодая кровь.

Нюра была в хорошем настроении и даже пошла к Ваве посоветовать ей одеться к лицу. Сама причесала ее, настояла на темно-красном, почти черном, суконном платье и красиво вколола в волосы высокую черную гребенку.

– Что, хорошо так, Нюра? Хорошо? – с детской доверчивостью спрашивала Вава, заглядывая в зеркало, откуда смотрело на нее оживленное, помолодевшее лицо. – А не темно платье, ты думаешь? Понравится ему? – вдруг прибавила она, точно про себя, и покраснела.

– Сын, славный, добрый, правда, Нюра? Сейчас же видно, что добрый… Он мне очень нравится. Что это про него там Пшеничка рассказывает? – проговорила она, прислушиваясь. – Надо пойти.

И они вошли в гостиную, где сидел с Андреем Нилычем первый гость, Пшеничка, и о чем-то длинно разглагольствовал. Маргарита молчала, опустив глаза.

Пшеничка, с обычными прибауточками, уверял, что ненавидит сплетни, от которых в Ялте дышать нельзя, и, как примеры нелепости сначала, а потом незаметно увлекаясь, передавал эти сплетни. Говорил больше про молодого

Радунцева. Андрей Нилыч слушал с нескрываемым любопытством.

– Неужели болтают, что он за Баренцевой ухаживает?

– Его на десятке уже женили, не беспокойтесь. Ну есть ли тут человеческий смысл, подумайте?..

Пшеничка обвел общество глазами, как будто действительно приглашал подумать, и продолжал:

– Баренцеву я знаю: мамаша – купчиха неприличнейшая, чуть у нее после обеда душа с Богом не беседует, а дочка хромая, нога совсем вывороченная, да вдобавок еще какая-то запуганная, что ли, бледнеет все да молчит. Блаженная. Женится ли на ней Радунцев?

– Деньги, может быть… – вздохнул Андрей Нилыч.

– Да что он, беден, что ли? А после папаши-то сколько останется еще? Верить нельзя этаким вздорам…

Маргарита и не поверила; она, впрочем, едва слушала болтовню ненавистного Пшенички. Ей только было ясно, что надо, надо во что бы то ни стало поговорить сегодня с Радунцевым.

Она встала и подошла, неслышно ступая по ковру, к стеклянной двери на балкон. Ночь казалась холодной, но было светло, как днем, только зеленее и мертвее, чем днем, и от длинных, неподвижных теней дышало темной сыростью. Полная, небольшая, голубоватая луна стояла в небе, над парком. Маргарита сжала брови и задумалась.

По своей неодолимой привычке она во второе свидание с молодым Радунцевым не удержалась и примерила мысленно, годился ли бы он ей в мужья; но тотчас же здравый смысл подсказал ей беспощадно: нет, он на тебе никогда не женится. И это ощущение было так бесспорно, что мысль исчезла и больше не возвращалась. Да Маргарита и мало занималась теперь собой, своей судьбой: злоба лишила ее всякого эгоизма.

Приехала баронесса с сестрой и с двумя собачонками. Раскутываясь, она объявила, что Володя Челищев придет пешком, что он совсем выздоровел и на днях окончательно уезжает.

– Какой холод, какая свежая ночь! – говорила сердито баронесса, усаживаясь и усаживая собачонок. – Я все думаю, как-то наш бедный Константин Павлович? Не дует ли у него наверху? Дует, наверно дует! Бог весть, чем это может кончиться! Он никогда так поздно не оставался на даче! Ах, вот и они!

Радунцевы, отец и сын, входили в комнату. Через несколько минут явился и Володя Челищев. Володя казался после болезни еще более свежим и упругим. У него с молодым Радунцевым мелькало что-то общее: у обоих уши были крепко промыты и волосы плотно выстрижены. Только Радунцев был постарше и потолще, и тело у него на щеках слегка, едва заметно, висело.

Они, видно, встречались раньше, молча, с натянуто-равнодушной улыбкой подали друг другу руки. Володя отошел к роялю.

Баронесса, которая была в дурном настроении, строго допрашивала генерала, дует у него или не дует, и не хотела верить, что не дует. Прибаутки Пшенички как-то не вытанцовывались при молодом Радунцеве, который, впрочем, говорил с ним очень дружественно. Разговор шел не общий, но живой.

«Господи, – думал Вася. – Какие собаки! Как глядят! Жутко даже. Только не говорят».