Том 10. Публицистика
Шрифт:
Русские народные сказки являются крупнейшим памятником мировой художественной литературы. В течение почти целого века были многократные попытки создать сборники русских сказок для детей, но эти многочисленные издания (главным образом дореволюционные) оказались неудачными и не привились. Они не стали тем канонизованным кругом детского чтения, которое мы имеем на примере сказок Перро, сказок бр. Гримм и т. д.
Наши дети вправе рассчитывать на монументальный корпус прекрасных сказок своей родины.
Материал должен
Естественно, что сказки, имеющиеся в научных записях, потребуют литературной обработки, которая должна идти в двух направлениях: композиционном и стилистическом.
Все издание должно составить пять книг по 10 авторских листов в каждой книге:
книга первая — включит сказки о животных,
книги вторая и третья — волшебные и волшебно-героические сказки,
книга четвертая — новеллистические и сатирические сказки,
книга пятая — современные сказки с советской тематикой.
Я предлагаю Детиздату ЦК ВЛКСМ издание, под моей редакцией, пяти сборников сказок. Работать над текстом будет бригада из трех человек: А. Нечаев, Н. Рыбакова и третий — фольклорист, нами намеченный (но окончательно мы еще на нем не остановились).
Первый том должен быть подобран к октябрю сего года с тем, чтобы выйти зимой 1938-39 года.
С тов. приветом
Алексей Толстой.
Да здравствует Горький!
Кто такой был этот «босяк», который со страниц первой книжки молодого Максима Горького пошел горделиво и уверенно гулять по миру?
«Босяк» — деклассированный человек — был началом единой темы Горького, темы, открывшей его славную долгую творческую жизнь… Темы о «гордом человеке», темы воинственной, революционной, оптимистической и по своим внутренним качествам — с самого начала — большевистской: темы социалистического гуманизма.
Горький начал с деклассированного человека и кончил человеком бесклассовым. Казалось бы, между этими двумя людьми нет никакой связи: один — продукт капиталистического помещичьего российского общества девяностых годов, другой — новый человек нового, социалистического мира.
Но между ними протянута единая тема творчества и всей политической борьбы Горького.
«Босяк» был символом бунта против мещанского общества царской России, где в чаду постных пирогов, в душной тишине, нарушаемой подземными гулами пролетарского гнева, шелестели ассигнации под жирными пальцами звероподобного купечества и всяческих мироедов.
«Босяк» Горького не был протестом мелкобуржуазной среды, радикализмом, не был анархическим отрицанием всякого общества вообще. (Такому радикализму, такому анархическому протесту немало было отдано
«Босяк» Горького был вызовом, брошенным капиталистическому миру во имя грядущей пролетарской революции. Мне трудно определить долю сознательности в революционной целеустремленности Горького девяностых годов. Это дело литературных исследователей. Но мы знаем, что Горький быстро и прямо пришел к Ленину. Это не случайное знакомство и дружба. Это обусловлено всей целеустремленной тематикой Горького.
Дружбой с Лениным и Сталиным Горький конкретизирует свою тему о торжестве освобожденного человека, тему высшего или пролетарского гуманизма.
Горький пришел в русскую литературу на закате творчества Льва Толстого и в расцвете творчества Антона Чехова.
Лев Толстой и Чехов были тоже гуманисты. Лев Толстой сурово, гордо и надменно утверждал в том социальном строе, который прежде всего нужно было вдребезги разрушить и который он мыслил слишком прочным и долговечным, — утверждал формы высшей морали.
Лев Толстой не мог не видеть противоречия между типом мыслимого им человека и обществом. Поэтому он анархически отрицал всякое социальное давление, то есть он приходил к выводам анархизма в его самой идеалистической концепции. Он строил облик прекрасного человека, свойственный лишь человеку социалистического, бесклассового общества. И в этом было основное противоречие Льва Толстого.
Гуманизм Антона Чехова был разночинный, интеллигентский, заранее обреченный на то, чтобы быть задавленным громадой чудовищного социального строя царской России.
Чехов взращивал ароматные, хрупкие цветы гуманизма и сам с бездейственной жалостью оглядывался на их недолговечную красоту.
Максим Горький начал прежде всего со штурма общества. Он бросил на него своих деклассированных «босяков». Общество вознегодовало, возмутилось… Еще бы! — в мещанскую приличную гостиную вошел и развалился оборванный бродяга: «Человек — это звучит гордо, черт вас возьми, черти драповые!» Затем Горький разворачивает обличительную картину. Мещанскому обществу он показывает его собственную заплывшую звероподобную харю.
Он делает это не для того, чтобы, «ужаснувшись» самого себя, общество попыталось «исправиться» (как надеялись на это иные буржуазные гуманисты)… Горький не взывает о справедливости к обществу, у которого нет справедливости. Между этим обществом и Горьким не могло быть ни примирения, ни договора. Горький без пощады ворошит, как палкой, мещанский муравейник, обреченный на уничтожение.
Он делал это для тех, кто также со всей классовой ненавистью ненавидел это общество. Его агитация за освобожденного человека получила быстро широкий резонанс далеко за пределами России. Международный пролетариат, все угнетаемые и эксплуатируемые приняли Горького как буревестника революции.