Том 10. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1863-1893.
Шрифт:
— Да нет! Не в том дело. Умереть—то он действительно умер.
— Ну, признаюсь, я тут ничего не понимаю. Если вы его похоронили и знали, что он умер...
— Нет, нет! Мы только думали, что он умер...
— Ах, понимаю! Он опять ожил?
— Как бы ни так!
— Ну, я никогда ничего подобного не слыхивал! Человек умер. Человека похоронили. Что же тут нелепого?
— Вот именно! В том—то и дело! Видите ли, мы были близнецы — мы с покойником, — нас перепутали и ванночке, когда нам было всего две недели от роду, и один из нас утонул. Но мы не знали, который. Одни думают,
— Просто неслыханно! А вы сами как думаете?
— Одному богу известно! Я бы все на свете отдал, лишь бы знать наверное. Эта зловещая, ужасная загадка омрачила мою жизнь. Но я вам раскрою тайну, о которой никому на свете до сих пор не говорил ни слова. У одного из нас была особая примета — большая родинка на левой руке; это был я. Так вот этот ребенок и утонул.
— Ну и прекрасно. В таком случае не вижу никакой загадки.
— Вы не видите? А я вижу. Во всяком случае, я не понимаю, как они могли до такой степени растеряться, что похоронили не того ребенка. Но ш—ш—ш... И не заикайтесь об этом при моих родных. Видит бог, у них и без того немало горя.
— Ну, я думаю, материала у меня набралось довольно, очень признателен вам за любезность. Но меня очень заинтересовало ваше сообщение о похоронах Аарона Барра. Не скажете ли вы, какое именно обстоятельство заставляет вас считать Барра таким замечательным человеком?
— О! Сущий пустяк! Быть может, только один человек из пятидесяти обратил бы на это внимание. Панихида уже окончилась, процессия уже собиралась отправиться на кладбище, покойника честь честью устроили на катафалке, как вдруг он сказал, что хочет в последний раз полюбоваться пейзажем, встал из гроба и сел рядом с кучером.
Молодой человек почтительно и поспешно откланялся. Он был очень приятным собеседником, и я пожалел, что он уходит так быстро.
МАК—ВИЛЬЯМСЫ И КРУП
– Ну—с, так вот, чтобы вернуться к нашему разговору… – я отклонился в сторону, рассказывая вам, как в нашем городе свирепствовала эта ужасная и неизлечимая болезнь круп и как все матери сходили с ума от страха, – я как—то обратил внимание миссис Мак—Вильямс на маленькую Пенелопу и сказал:
– Милочка, на твоем месте я бы не позволил ребенку жевать сосновую щепку.
– Милый, ведь это же не вредно, – возразила она, в тоже время собираясь отнять у ребенка щепку, так как женщины не могут оставить без возражения даже самое разумное замечание; я хочу сказать: замужние женщины.
Я ответил:
– Душа моя, всем известно, что сосна является наименее питательным из всех сортов дерева, какие может жевать ребенок.
Рука моей жены, уже протянутая к щепке, остановилась на полдороге и опять легла на колени. Миссис Мак—Вильямс сдержалась (это было заметно) и сказала:
– Милый, ты же сам знаешь, отлично знаешь: все
– Ах, тогда я просто не понял, в чем дело. Я не знал, что у девочки почки не в порядке и слабый позвоночник и что наш домашний врач посоветовал…
– А кто сказал, что у девочки не в порядке почки и позвоночник?
– Дорогая, ты сама мне подала эту мысль.
– Ничего подобного! Никогда я этой мысли не подавала!
– Ну что ты, милая! И двух минут не прошло, как ты сказала…
– Ничего я не говорила! Да все равно, если даже и сказала! Девочке нисколько не повредит, если она будет жевать сосновую щепку, ты это отлично знаешь. И она будет жевать сколько захочет. Да, будет!
– Ни слова больше, дорогая. Ты меня убедила, и я сегодня же поеду и закажу два—три воза самых лучших сосновых дров. Чтобы мой ребенок в чем—нибудь нуждался, когда я…
– Ах, ступай, ради бога, в свою контору и оставь меня в покое. Тебе просто слова нельзя сказать, как ты уже подхватил и пошел, и пошел, и в конце концов сам не знаешь, о чем споришь и что говоришь.
– Очень хорошо, пусть будет по—твоему. Но я не вижу логики в твоем последнем замечании, оно…
Я не успел еще договорить, как миссис Мак—Вильямс демонстративно поднялась с места и вышла, уводя с собою ребенка. Когда я вернулся домой к обеду, она встретила меня белая как полотно.
– Мортимер, еще один случай! Заболел Джорджи Гордон.
– Круп?
– Круп!
– Есть еще надежда на спасение?
– Никакой надежды. О, что теперь с нами будет!
Скоро нянька привела нашу Пенелопу попрощаться на ночь и, как всегда, прочитать молитву, стоя на коленях рядом с матерью.
Не дочитав и до половины, девочка вдруг слегка закашлялась. Моя жена вздрогнула, словно пораженная насмерть. Но тут же оправилась и проявила ту кипучую энергию, какую обычно внушает неминуемая опасность.
Она велела перенести кроватку ребенка из детской в нашу спальню и сама пошла проверить, как выполняют ее приказание. Меня она, конечно, тоже взяла с собой. Все было устроено в два счета. Для няньки поставили раскладную кровать в туалетной. Но тут миссис Мак—Вильямс сказала, что теперь мы будем слишком далеко от второго ребенка: а вдруг и у него появятся ночью симптомы? И она опять вся побелела, бедняжка.
Тогда мы водворили кроватку и няньку обратно в детскую, а для себя поставили кровать в соседней комнате.
Однако миссис Мак—Вильямс довольно скоро высказала новое предположение: а что, если малютка заразится от Пенелопы? Эта мысль опять повергла в отчаяние ее материнское сердце, и хотя мы все вместе старались вынести кроватку из детской как можно скорее, ей казалось, что мы копаемся, несмотря на то, что она сама помогала нам и второпях чуть не поломала кроватку.
Мы перебрались вниз, но там решительно некуда было девать няньку, между тем миссис Мак—Вильямс сказала, что ее опыт для нас просто неоценим. Поэтому мы опять вернулись со всеми пожитками в нашу собственную спальню, чувствуя великую радость, как птицы, после бури вернувшиеся в свое гнездо.