Том 11. Благонамеренные речи

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

Не «чтениев» самих по себе боится Дерунов, он боится разбуженной мысли — самостоятельной, критической, последовательной, которая одна, по мнению Салтыкова, способна сокрушить «призраки», обнаружить истинную суть «краеугольных камней» и «благонамеренных речей», которыми прикрывает свою безнравственность и хищничество Дерунов.

Салтыков чутко уловил историческую особенность русской буржуазии, которая никогда не выступала революционно и была не в состоянии дать миру новые, самостоятельные духовные начала и идеологические концепции. Мирно врастая в феодально-крепостнический режим, она брала напрокат созданные им мифы и фетиши, обогатив ветхую «теорию союзов» лишь некоторыми вариациями одной идеи — идеи собственности.

«Собственность — это краеугольный камень всякого благоустроенного общества-с», — заявляет в очерке «Опять в дороге» один из идеологов кубышки. Впрочем, содержание очерка, равно как и «Благонамеренных речей» в целом, убеждает, что в действительной практике жизни и этот

«краеугольный камень» самими же собственниками упраздняется и попирается, что в том мире, где «стригут, бреют и кровь отворяют», где не знают иных слов, кроме «урвать, облапошить, объегорить, пустить по миру», — «принцип собственности, в смысле общественной основы, играет здесь самую жалкую, почти призрачную роль». Ибо собственность, хоть она и объявляется «краеугольным камнем» «столповой морали», если и не кража, то «нечто до такой степени похожее, что самая неопределительность факта возбуждает чувство, еще более тревожное, нежели настоящая кража».

Писатель всматривается в новоявленных «столпов» отечества, казалось бы призванных вдохнуть в «краеугольные камни» новую истину, новую жизнь, — и обнаруживает лишь углубление прежнего противоречия между «видимым» и «сущим», между внешними формами жизнедеятельности и их подлинным существом. Он поверяет «новых людей» своего времени высокой просветительской мерой разума, добра и человечности, он внимательно исследует уровень и качество их нравственности, а точнее — безнравственности, не только ради обличения капитализма, но и ради истины общественного прогресса, — и приходит к самым неутешительным выводам.

Как уже сказано, с его просветительской точки зрения новые, буржуазные тенденции и веяния, которые он явственно видит в России 70-х годов, никаких залогов исторической истины в себе не несут. Напротив, человечество на этом пути, по убеждению Салтыкова, все больше и больше отдаляется от своего идеала: «свободы, равноправности и справедливости».

Исторически Салтыков не имел возможности выйти за пределы того понимания капитализма, которое было свойственно «старому русскому народничеству», к которому он принадлежал. В своей критике тенденций буржуазного развития страны он исходил не из научного понимания истории, но из абстрактного гуманистического идеала утопического социализма и убеждений принципиального демократа, отрицающего все формы социального угнетения. Он верил, что придет время, когда «изноет и мироедский период» [497] , но в нем самом не видел никаких залогов к тому.

497

«Убежище Монрепо», гл. «Предостережение» (т. 13 наст. изд.).

Вот почему процесс капитализации страны он воспринял, как народную трагедию, — ничуть не менее страшную, чем трагедия крепостничества. Он не видел иной разницы между хищничеством ветхим и новым, кроме чисто количественного различия между ними, как «гнусностью меньшей» и «гнусностью сугубой». В развитии капитализма он видел не «прогресс», но лишь последующее усугубление все тех же безнравственных, хищных начал, которые лежали и в основе крепостничества. Усугубление это показано в классических фигурах Деруновых, Стреловых и Разуваевых, окончательно и полностью демонстрирующих своими взглядами и деятельностью исчерпанность всех ветхих «основ» и «принципов». В их обличий противоречие между «видимостью» и «сущностью» жизни в пределах официальных «основ» достигло своего апогея: «Нужды нет, что эти люди воруют самым наглым образом, — они краеугольный камень собственности; нужды нет, что они верят в наговоренные пояса, — они краеугольный камень религии; нужды нет, что семейная жизнь их есть не что иное, как сплошной разврат, — они краеугольный камень семейства; нужды нет, что своими действиями они непрерывно подрывают основы общества, — в них, и в них одних усматривается краеугольный камень общественного спокойствия» [498] .

498

Рец. на «Повести, рассказы и драматические сочинения Н. А. Лейкина» (т. 9 наст. изд.).

Салтыков писал свои «Благонамеренные речи», дабы обнажить этот катастрофический парадокс времени, убедить читателя в неопровержимости его, заставить задуматься о поисках выхода. Всем огромным фактическим материалом своей книги, точнее — всей действительностью 70-х годов, составлявшей предмет художественного исследования в данном цикле очерков, Салтыков заставлял читателя задумываться над основаниями жизни. Обозрев весь жизненный путь Дерунова, его нравственные нормы и жизненные принципы, писатель подводит читателя к естественному и неопровержимому итогу: «С невыносимою болью в сердце я должен был сказать себе: Дерунов — не столп! Он не столп относительно собственности, ибо признает священною только лично ему принадлежащую собственность. Он не столп относительно семейного союза, ибо снохач. Наконец, он не можетбыть

столпом относительно союза государственного, ибо не знает даже географических границ русского государства…»

Круг замкнулся. И это был — в полном смысле слова заколдованный, проклятый круг. «Краеугольные камни», «основы», на которых покоилось русское общество, весь комплекс идей, заложенных в его основание, были, на взгляд Салтыкова, неистинны. Единственной реальной функцией всех этих «краеугольных камней», «основ» и «союзов» оставалось «обуздание» «простеца», оболванивание народных масс, дабы держать их «в узде». И только слепота и бессознательность народа, того самого «простеца», трудом которого держится земля, делают возможным существование этого безумного и бесчеловечного мира, отрицающего самого себя.

Салтыков с болью пишет о тяжелом экономическом и нравственном положении крестьянства в пореформенную эпоху, когда на него навалился двойной гнет. Для кузин Машенек, Деруновых, Тебеньковых крестьянство по-прежнему — «хамское племя», «непросвещенная чернь», «печенеги», «бунтовщики». Для Салтыкова крестьянин — единственная и главная производительная сила русской земли. Ему как бы «от бога назначено, чтобы завсегда в труде время проводить».

Трагедия народа — не только в непосильном труде и варварской эксплуатации со стороны старых и новых «столпов» общества. Трагедия его, выраженная Салтыковым в знаменитой концепции «глуповцев», — в неразвитости его самосознания, в его забитости, невежестве, темноте. Тяжелый экономический гнет, вся система «призраков», «краеугольных камней» мешают прозрению «простеца», затуманивают его сознание. Мы не встретим на страницах «Благонамеренных речей» ни одного крестьянского характера, который свидетельствовал бы о пробуждающейся социальной, революционной энергии народных масс. Таково было убеждение Салтыкова, которое он пронес через все 60-е и 70-е годы, — «общественная забитость» народных масс превратила русский народ в того самого «простеца», который даже не попытался разорвать «узду», надетую на него «дирижирующими классами». Всем своим творчеством писатель предостерегал от каких бы то ни было иллюзий в отношении революционных возможностей того реального крестьянина, которого он видел, знал, исследовал в пореформенную эпоху.

Такова была позиция просветителя и революционного демократа, тосковавшего из-за отсутствия революционности в массах великорусского населения, видевшего смысл собственной жизни и деятельности в том, чтобы по мере сил своих помогать народу «выйти из состояния бессознательности». В этом, а не в прямых, практических призывах к народной революции, условия для которой, на взгляд Салтыкова, пока еще не созрели, проявляется революционно-демократический идеал писателя.

Чтобы разбудить народ — нужно время и труд «без всякого расчета» на немедленные «практические последствия», труд революционно-просветительский, конечная цель которого — освобождение простеца от «призраков», от придавивших его сознание мифов, фетишей, «краеугольных камней». А для этого необходимо «серьезно анализировать основы насущного положения вещей и обратиться к основам иным» [499] . Так Салтыков осмыслял собственные задачи — социального, политического писателя.

499

«Итоги», третья редакция главы V (т. 7 наст. изд.).

Это не значит, что он с предубеждением относится к революционному подвигу, рассчитывающему на немедленные «практические последствия». В рассказе «Непочтительный Коронат» он с уважением и симпатией пишет о молодых людях, чье слово не расходится с делом, о тех, кто «принимают радикальные решения и приводят их в исполнение. Придет молодой человек (родственники у меня между нимиесть <подчеркивает Щедрин>), скажет: «…прощайте! я на днях туда нырну, откуда одна дорога: в то место, где Макар телят не гонял!» <…> Сказал, что нырну, и нырнул; а через несколько месяцев, слышу, вынырнул, и именно в том месте, где Макар телят не гонял. Словом, исполнил в точности: стремительно, быстро, без колебаний». Всем последующим подтекстом Салтыков показывает, что «нырнул» этот молодой его «родственник» в революционную деятельность: «Он, молодой-то человек, давно уж порешил, что ему тамлучше — благороднее! — а нам, старцам <то есть либеральным русским «фрондерам» из «поколения сороковых годов», от лица которых ведется рассказ>, все думается: Ах! да ведь он тампогибнет!» Эта ироническая реакция рассказчика на подвиг революционного самопожертвования, реакция «страстного соболезнования к гибнущему, которым вообще отличается сердобольная и не позабывшая принципов гуманности половина поколения сороковых годов», выявляет истинное, исполненное самого высокого уважения и понимания, отношение самого Салтыкова к «геройству». Да, он не ждет скорых практических результатов, но не считает «геройство» бессмысленным. Для него «смысл подвига. высокого» по-прежнему заключается «в его преемственности и повторяемости», в том, что примером своим он возбуждает в людях «горячую жажду деятельности».