Том 11. Благонамеренные речи
Шрифт:
— Стало быть, по-твоему, лучшее средство — это протестовать на манер «Belle H'el`ene» * ? [169]
— А ты шутишь с «Belle H'el`ene»? Нет, ты подумай! Вот он, протест-то, с которых пор начался! и заметь: в этой форме никто никогда не видел в нем ни малейшей опасности. Еще во времена Троянской войны женский вопрос был уже решен, но решен так ловко, что это затрогивало только одного Менелая. M'en'elas! on s’en moque — et voil`a tout! [170] Все эти Фрины, Лаисы, Аспазии, Клеопатры * — что это такое, как не прямое разрешение женского вопроса? А ониволнуются, требуют каких-то разъяснительных правил, говорят: «Напишите нам все это на бумажке!» Согласись, что это несколько странно? Согласен?
169
«Прекрасной Елены»?
170
Менелай! над ним смеются, только и всего!
— Да… для «Belle H'el`ene»… действительно, едва ли требуются разъяснительные правила!
— Ну, вот видишь! А онисохнут о правилах! Мы все, tant que nous sommes [171] , понимаем, что первозданная Таутова азбука * отжила свой век, но, как люди благоразумные, мы говорим себе: зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но на чем покуда
171
сколько нас ни на есть.
172
якобы запретным.
173
выскочка.
174
милую, свободную французскую веселость!
Тебеньков говорил так убедительно и в то же время так просто и мило, что мне оставалось только удивляться: где почерпнул он такие разнообразные сведения о Тауте, Фрине и Клеопатре и проч.? Ужели всё в том же театре Берга, который уже столь многим из нас послужил отличнейшею воспитательной школой?
— Жизнь наша полна подобного рода экскурсий в область запретного, или, лучше сказать, вся она — не что иное, как сплошная экскурсия. Азбука говорит, например, очень ясно, что все дети имеют равное право на заботы и попечения со стороны родителей, но если бы я или ты дали одному сыну рубль, а другому грош, то разве кто-нибудь позволил бы себе сказать, что подобное действие есть прямое отрицание семейственного союза? Нет, всякий сказал бы себе: «Это только экскурсия в область запретного, экскурсия, в которой всякий смертный может встретить нужду!» Другой пример: кто не знает, что похищение чужой собственности есть прямое нарушение гражданских законов, но ежели бы X., благодаря каким-нибудь формальным упущениям со стороны Z., оттягал у последнего с плеч рубашку, разве кто-нибудь скажет, что такой исход процесса есть отрицание права собственности! Нет, всякий выразится, что и это только экскурсия, в которой каждый смертный может встретить нужду! Представь же себе теперь, что вдруг выступает вперед наглец и, заручившись этими фактами, во все горло орет: «Господа! посмотрите-ка! ведь собственность-то, семейство-то, основы-то ваши… фюйю!» Не вправе ли мы будем замазать этому человеку рот и сказать: «Дурак! чему обрадовался! догадался?! велика штука! ты догадался, а мы и подавно! Только мы не хотим, чтоб ты нас беспокоил! Не беспокой нас, ибо дураков-горланов на цепь сажают!» Но, впрочем, pardon, cher! [175] Я, кажется, слишком заболтал тебя этими mesquineries [176] , которые слывут у нас под пышным именем «вопросов».
175
извини, дорогой!
176
мелочами.
— Ах, нет! нет! сделай милость! С твоей стороны это такая откровенность! такая, можно сказать, драгоценнейшая откровенность!
— Итак, continuons [177] . Я сам не дорого ценю эту первозданную азбуку и очень хорошо понимаю, что стоит ткнуть в нее пальцем — и она развалится сама собой. Но для черни, mon cher [178] , это неоцененнейшая вещь! Представь себе, что вдруг всесказали бы, что запретного нет, — ведь это было бы новое нашествие печенегов! Ведь они подвергли бы дома наши разграблению, они осквернили бы наших жен и дев, они уничтожили бы все памятники цивилизации! Но, Dieu merci [179] , этого нет и не будет, потому что это запрещено. Они знают, saper-lotte! [180] что в каждой губернии существует окружной суд, а в иных даже по два и по три, и что при каждом суде имеется прокурор, который относительно печенегов неумолим. Вот это-то именно и заставляет меня видеть в первозданной азбуке некоторого рода палладиум * . Я говорю себе: свойства этой азбуки таковы, что для меня лично она может служить только ограждением от печенежских набегов, — с какой же стати я буду настаивать на ее упразднении?
177
продолжаем.
178
дорогой мой.
179
слава богу.
180
черт возьми!
— Позволь, душа моя! Я понимаю твою мысль: если всезахотят иметь беспрепятственный вход к Бергу, то понятно, что твои личные желания в этом смысле уже не найдут такого полного удовлетворения, какое они находят теперь. Но, признаюсь, меня страшит одно: а что, если они, то есть печенеги… тоже начнут вдруг настаивать?
— Impossible! [181] это именно тот предрассудок, который уже не раз ввергал в бездну гибели целые нации. С тех пор как печенеги перестали быть номадами, их нечего опасаться. У них есть оседлость, есть дом, поле, домашняя утварь * , и хотя все это, вместе взятое, стоит двугривенный, но ведь для человека, не видавшего ни гроша, и двугривенный уже представляет довольно солидную ценность. Сверх того, они «боятся», и что всего замечательнее, боятся именно того, что всего менее способно возбуждать страх в мыслящем человеке. Они боятся грома, боятся домовых, боятся светопреставления. Et plus ils sont b^etes, plus ils sont souples [182] . Следовательно, самая лучшая внутренняя политика относительно печенегов — это раз навсегда сказать себе: чем меньше им давать, тем больше они будут упорствовать в удовольствии. Я либерал, но мой взгляд на печенегов до такой степени ясен, что сам князь Иван Семеныч, конечно, позавидовал бы ему, если бы он мог понять, в чем состоит настоящий, разумный либерализм. Печенег смирен, покуда ему ничего не дают. Как только ему попало что-нибудь на зубы — он делается ненасытен, et puis — c’est fini! L’histoire des peuples est l`a pour attester la v'erit'e de ce que j’avance! [183]
181
Невозможно!
182
И чем они глупее, тем податливее.
183
а потом — конец! Истинность моих слов доказывается историей народов.
— Так ли это, однако ж? Вот у меня был знакомый, который тоже так думал: «Попробую, мол, я не кормить свою лошадь: может быть, она и привыкнет!» И точно, дней шесть не кормил и только что, знаешь, успел сказать: «Ну, слава богу! кажется, привыкла!» — ан лошадь-то возьми да и издохни!
— Гм… да… ты все смеешься, Гамбетта! А знаешь ли ты, что эта смешливость очень и очень тебе вредит! Tu ne parviendras jamais [184] — и я первый об этом жалею, parce que tu as quelquefois des id'ees [185] . Даже наши либералы
184
Тебе ни за что не преуспеть.
185
ибо тебя иногда осеняют идеи.
186
Несерьезный человек!
Сделавши этот выговор, Тебеньков так дружески мило подал мне руку, что я сам сознал все неприличие моего поведения и дал себе слово никогда не рассказывать анекдотов, когда идет речь о выеденном яйце.
— Затем возвратимся вновь к так называемому женскому вопросу и постараемся, прийти к заключению. Я утверждал, что вопрос этот давным-давно разрешен, и берусь подтвердить чту мысль примерами. Оглянись кругом: la princesse de P., la baronne de К. [187] наконец, Катерина Михайловна, наша добрейшая Катерина Михайловна, — разве не разрешили они этого вопроса совершенно определенно и к полному своему удовольствию? Что они не посещают Медико-хирургической академии — mais c’est simplement parce qu’elles s’en moquent bien… de l’acad'emie! [188] A если бы захотели, то и в академию бы ездили, и никто бы не имел ничего сказать против этого! А почему никто ничего не сказал бы? потому просто, что всякий понял бы, что это один из тех jolis caprices de femme [189] , которым уже по тому одному нельзя противоречить, что ce que femme veut, Dieu le veut [190] .
187
княгиня П., баронесса К.
188
так это просто потому, что им наплевать на нее… на академию.
189
милых женских капризов.
190
чего хочет женщина, то угодно богу.
— Но коли так, то почему же не удовлетворить желанию этих demoiselles, которых ты слышал вчера?
— Да именно потому, что в первом случае c’est un de ces jolis caprices que toute femme a le droit d’avoir [191] . Женщина, и в особенности хорошенькая, имеет право быть капризною — это се привилегия. Если она может вдругпожелать парюру * в двадцать тысяч, то почему же вдругне пожелать ей посетить медицинскую академию? И вот она желает, но желает так мило, что достоинство женщины нимало не терпит от этого. Напротив, тут-то именно, в этом оригинальном желании, и выступает та женственность, которую мы, мужчины, так ценим. La baronne de К., слушающая господина Сеченова, — можно ли вообразить себе quelque chose de plus gracieux, de plus piquant?! [192] Поэтому я не только не буду препятствовать желанию баронессы, но сам поеду сопровождать ее, сам предупрежу господина Сеченова. Monsieur! lui dirai-je, la baronne est bonne fille! Elle ne d'eteste point les crudit'es, mais `a condition qu’on sache leur donner une forme piquante, qui permette `a son sentiment de femme de ne pas s’en formaliser! [193] Затем мы едем, мы берем с собой Катерину Михайловну и ее jeunes gens [194] , мы садимся на тройки, устроиваем quelque chose comme un piquenique [195] и выслушиваем курс физиологии `a l’usage des dames et des demoiselles [196] , который г. Сеченов прочтет нам * . Оттуда — к Дороту или в другой какой-нибудь кабачок. Вот и все. О том, чтоб интернировать господина Сеченова в сердцах наших дам, о том, чтобы сделать его лекции настольной книгой наших будуаров, о том, чтоб укоренить в наших салонах физиологический жаргон — нет и помину. Мы разрешили женский вопрос, мы узнали, comment cela leur arrive [197] , — этого с нас довольно! Напротив того, девицы, в обществе которых мы находились вчера, о том только и думают, чтобы навсегда интернировать господина Сеченова в своем домашнем обиходе. Чистота женского чувства, ce sentiment de pudeur qui fait monter le feu au visage d’une femme [198] , это благоухание неведения, эта прелесть непочатости — elles mettent tout ca hors de cause! [199] Они требуют господина Сеченова tout de bon, et elles trament le reste dans la fange! Halte-l`a, mesdames! [200]
191
это один из тех милых капризов, на которые имеет право каждая женщина.
192
что-либо привлекательнее и пикантнее?!
193
Сударь! — скажу я ему, — баронесса — славная бабенка! Она отнюдь не питает отвращения к непристойностям, только чтобы их преподносили в пикантной форме, не оскорбляющей ее женского чувства!
194
молодых людей.
195
нечто вроде пикника.
196
предназначенный для дам и девиц.
197
их повадку.
198
стыдливость, заливающая лицо женщины краской.
199
они отбрасывают всё это, как не идущее к делу.
200
во что бы то ни стало, а остальное втаптывают в грязь. Стон, сударыни!
— Но все-таки нет же прямого повода называть их неблагонамеренными? Они любят Сеченова, но ведь они не неблагонамеренные? Не правда ли? Ведь ты согласен со мной?
— «Неблагонамеренные» — это слишком сильно сказано, j’en conviens. Mais ce sont des niaises [201] — от этого слова я никогда не откажусь. Это какие-то утопистки стенографистики и телеграфистики! А утопизм, mon cher, никогда до добра не доводит. Можно упразднять азбуку de facto: [202] взял и упразднил — это я понимаю; но чтоб прийти и требовать каких-то законов об упразднении — c’est tout bonnement exorbitant [203] .
201
согласен. Но это — дурочки.
202
фактически.
203
это уж чересчур.
Я задумался. В самом деле, зачем дожидаться закона об упразднении, когда никто не препятствует de facto совершить самый акт упразднения? Ведь вот и la princesse de P., и la baronne de К., и, наконец, наша милейшая Катерина Михайловна — ведь упраздняют же они! О, Наденька Лаврецкая! о, Гапочка Перерепенко! Вы, которые чуть не пешком прибежали в Петербург из ваших захолустьев ради разрешения женского вопроса, — вы не понимаете, что вопрос этот разрешается так легко! Стоит только подобрать компанию jeunes gens bien, bien comme il faut [204] , затем нанять несколько троек и покатить, с бубенчиками, прямо в театр Берга, эту наицелесообразнейшую Медико-хирургическую академию `a l’usage des dames et des demoiselles! Там девица Филиппо прочтет вам лекцию: «L’imp^ot sur les c'elibataires» [205] , a девица Лафуркад, пропев «A bas les hommes!» [206] , вместе с тем провозгласит и окончательную эмансипацию женщин…
204
вполне, вполне приличных молодых людей.
205
Налог на холостяков.
206
Долой мужчин!