Том 11. Благонамеренные речи
Шрифт:
Конечно, и «позволь» я, и «не позволь», ни в том, ни в другом случае общественное спокойствие не было бы нарушено, но разве это достаточный резон, чтобы непременно недозволять? Ужели же перспектива приобрести либеральную репутацию имеет в себе так мало заманчивого, чтобы предпочитать ей перспективы, обещаемые хладным и бесплодным восклицанием: «цыц»?
Но в эту минуту размышления мои были прерваны восклицанием Тебенькова:
— Какие, однако, это неблагонамеренные люди!
Признаюсь, со стороны Тебенькова высказ этот был так неожидан, что я некоторое время стоял молча, словно ошибенный.
— Тебеньков! ты! либерал! и ты это говоришь! — наконец произнес я.
— Да, я. Я либерал, mais entendons-nous, mon cher [99] В обществе я, конечно, не высказал бы этого мнения;
99
но условимся, дорогой мой.
— Но что же тебя так поразило во всем, что мы слышали?
— Всё! и эта дерзкая назойливость (ces messieurs et ces dames ne demandent pas, ils commandent! [100] , и это полупрезрительное отношение к авторитету благоразумия и опытности, и, наконец, это поругание всего, что есть для женщины драгоценного и святого! Всё!
— Над чем же поругание, однако ж?
— Над женским стыдом, сударь! Если ты не хочешь понимать этого, то я могу тебе объяснить: над женскою стыдливостью! над целомудрием женского чувства! над этим милым неведением, ce je ne sais quoi, cette saveur de l’innocence [101] , которые душистым ореолом окружают женщину! Вот над чем поругание!
100
эти господа и дамы не просят, они приказывают!
101
этим едва уловимым ароматом невинности.
Я знал, что для Тебенькова всего дороже в женщине — ее неведение и что он стоит на этой почве тем более твердо, что она уже составила ему репутацию в глазах «наших дам». Поэтому я даже не пытался возражать ему на этом пункте.
— Страшно! — продолжал он между тем, — не за нихстрашно (les pauvres, elles ont l’air si content en d'ebitant leurs mesquineries, qu’il serait inutile de les plaindre! [102] ), но за женщину!
102
бедняжки, они с таким довольным видом излагают свои скудные мысли, что было бы бесполезно их жалеть!
— Позволь, душа моя! Если ты всего больше ценишь в женщине ее невежество…
— Не невежество-с, mais cette pieuse ignorance, ce d'elicieux parfum d’innocence qui fait de la femme le chef d’oeuvre de la cr'eation! [103] Вот что-с!
— Ну, хорошо, не будем спорить. Но все-таки где же ты видишь неблагонамеренность?
— Везде-с. По-вашему, подкапываться под драгоценнейшее достояние женщины — это благонамеренность? По-вашему, топтать в грязь авторитеты, подкапываться под священнейшие основы общества — это благонамеренность? * Ces gens… пи люди… ces gens qui tra^inent la femme dans la fange… [104] по-нашему, они благонамеренны? Поздравляю-с.
103
но то святое невежество, тот прелестный аромат невинности, который делает женщину венцом творения!
104
люди, толкающие женщину на разврат.
— Да, но ведь это еще вопрос: что собственно составляет «драгоценнейшее достояние» женщины?
— Нет-с, это не вопрос. На этот счет сомнения непозволительны-с!
Сказав это, Тебеньков взглянул на меня так строго, что я счел нелишним умолкнуть. Увы! наше время так грозно насчет «принципий», что даже узы самой испытанной дружбы
— Нет, ты заметь! — наконец произносит он, опять изменяя «вы» на «ты», — заметь, как онаэто сказала: «а вы, говорит, милый старец, и до сих пор думаете, что Ева из Адамова ребра выскочила?» И из-за чего она меня огорошила? Из-за того только, что я осмелился выразиться, что с одной стороны история, а с другой стороны Священное писание… Ah, sapristi! Les gueuses! [105]
— Но ведь это, наконец, твои личные счеты, мой друг…
105
А, черт возьми! Негодяйки!
— А эта… маленькая… — продолжал он, не слушая меня, — эта… в букольках! Заметил ты, как она подскакивала! «Подчиненность женщины… я говорю, подчиненность женщины… если, с другой стороны, мужчины… если, как говорит Милль, * вековой деспотизм мужчин…» Au nom de Dieu! [106]
— Но скажи, где же все-таки тут неблагонамеренность?
— Это дерзость-с, а дерзость есть уже неблагонамеренность. «Женщина порабощена»! Женщина! этот живой фимиам! эта живая молитва человека к богу! Она — «порабощена»! Кто им это сказал? Кто позволил им это говорить?
106
Ради бога!
— Стало быть, ты просто-напросто не признаешь женского вопроса?
— Нет-с… то есть да-с, признаю-с. Но признаю совсем в другом смысле-с. Я говорю: женщина — это святыня, которой не должен касаться ни один нечистый помысел! Вот мойженский вопрос-с! И мужчина, и женщина — это, так сказать, двоица; это, как говорит поэт, «Лад и Лада» * , которым суждено взаимно друг друга восполнять. Они гуляют в тенистой роще и слушают пение соловья. Они бегают друг за другом, ловят друг друга — и наконец устают. Лада склоняет томно головку и говорит: «Reposons-nous!» [107] Лад же отвечает: «Ce que femme veut, Dieu le veut» [108] — и ведет ее подсень дерев… A mon avis, toute la question est l`a! [109]
107
отдохнем!
108
чего хочет женщина, то угодно богу.
109
По-моему, в этом суть!
— Да хорошо тебе говорить: «Ce que femme veut, Dieu le veut!» Согласись, однако, что и пословицы не всегда говорят правду! Ведь для того, чтоб женщина действительно достигла, чего желает, ей нужно, даже при самых благоприятных условиях, лукавить и действовать исподтишка!
— Не исподтишка-с, а с соблюдением приличий-с.
— Но «приличия»… что же это такое? ведь приличия… это, наконец…
— Приличия-с? вы не знаете, что такое приличия-с? Приличия — это, государь мой, основы-с! приличия — это краеугольный камень-с. Отбросьте приличия — и мы все очутимся н анатомическом театре… que dis-je! [110] не в анатомическом театре — это только первая ступень! — а в воронинских банях-с! Вот что такое эти «приличия», о которых вы изволите так иронически выражаться-с!
110
что я говорю!