Том 11. Монти Бодкин и другие
Шрифт:
Когда он увидел Реджи, к возбуждению примешались иные эмоции. Он застыл в дверях и насупился.
Мейбл не обратила на это внимания.
— Заходи, Айки, — сказала она со свойственной ей очаровательной непринужденностью. — Не стой как статуя культурно-просветительного кинематографа. Погляди направо, потом налево, убедись, что стюард не подслушивает в коридоре, затем заходи и прикрой за собой дверь.
Мистер Лльюэлин выполнил инструкцию, хотя и неуклюже. Казалось, он вот-вот потребует от Реджи исчерпывающих объяснений.
— А теперь слушай внимательно. Я рассказала Реджи про ожерелье,
С губ киномагната сорвался леденящий душу стон.
Реджи поморщился:
— Только, пожалуйста, без пения, Лльюэлин. Сейчас не время. Потом споете.
— Ты… ты все рассказала? Реджи расставил акценты:
— Да, Лльюэлин, Мейбл ввела меня в курс дела. Итак, мой дорогой, мне все известно. Про ожерелье, про то, как вы боитесь, — короче, я знаю все. И в обмен на некоторые уступки готов взять мероприятие в свои руки.
— Что-о-о?
— Повторяю, в обмен на некоторые уступки готов взять мероприятие в свои руки. Я сам пронесу ожерелье. Выше нос, Лльюэлин. Хлопайте в ладоши, пляшите от радости и расточайте ваши знаменитые улыбки.
Теперь мистер Лльюэлин по-новому посмотрел на Реджи. В его взгляде уже не было бараньей неприязни, которая так задела молодого человека на ранней стадии переговоров. Должно быть, такими глазами раненый солдат смотрел на сэра Филипа Сидни. [81]
81
…раненый солдат смотрел на сэра Фшшпа Сидни — знаменитый английский поэт сэр Филип Сидни (1554–1586), умирая от ран, отдал свою воду раненому солдату со словами «Тебе нужнее».
— Вы это всерьез?
— Конечно, всерьез, Лльюэлин. В обмен на определенные уступки…
— Айки, сегодня утром мы уже обсуждали эту тему, — сказала Мейбл. — Реджи хочет получить должность эксперта по английским сценам.
— По контракту. На три года.
— Лучше на пять. С зарплатой…
— Семьсот пятьдесят долларов…
— Тысяча.
— Верно. Ты абсолютно права. Эта сумма значительно лучше.
— Круглее.
— Точно. Проще запоминается. Итак, Лльюэлин, тысяча долларов в неделю.
— И учти, никаких «дополнительных условий».
— Что это за штука? — осведомился Реджи.
— Неважно. В твоем контракте их не будет. Я-то знаю, какие они бывают у Айки.
Благодарность приятно разливалась по организму, и все же мистер Лльюэлин воспротивился этому наглому предложению. Любой киномагнат, независимо отличных качеств, непременно взбунтуется, если ему предложат выкинуть из контракта пункт «дополнительные условия».
— Совсем никаких? — горестно уточнил он, поскольку всегда питал слабость к подобным пустячкам.
— Ни одного, — подтвердила Мейбл.
На миг Айвор Лльюэлин заколебался. Но едва он заколебался, перед глазами у него предстало видение. Видение носило форменную фуражку и чавкало жвачкой, оно стояло нью-йоркском доке и рылось в его багаже. А в багаже не было ничего, ровным счетом ничего такого, что могло бы насторожить даже самого придирчивого таможенника.
— Будь по-вашему, — покорился он.
— А теперь, — сказала Мейбл, — вот тебе ручка и бумага. Думаю, нужно черкнуть несколько строк.
Когда с деловой частью было покончено, за визитерами захлопнулась дверь, и мистер Лльюэлин, оставшись один, переоделся в розовую пижаму, надеясь впервые за всю дорогу забыться праведным сном, Мейбл высказалась в том духе, что неплохо бы еще прогуляться по шлюпочной палубе.
Хотя Реджи целиком и полностью был «за», он вынужден был ответить отказом. Совесть не позволяла ему принять программу в предложенном виде. С сего дня он перестал быть легкомысленным и эгоистичным молодым человеком, у которого одни развлечения на уме. Пройдя очищение в горниле великой любви, Реджи Теннисон впал в альтруизм.
— Ты пока поднимайся, — сказал он. — Я буду через минутку. Мне надо обстряпать одно небольшое дельце.
— Какое дельце?
— Дипломатическое. Соединить парочку юных сердец. Бедняга Монти Бодкин, по большей части из-за меня, хотя я действовал с самыми благими намерениями, рассорился с моей кузиной Гертрудой.
— Той самой, которая не любит мотыльков?
— Именно с ней. Так вот, из-за меня, хотя, повторяю, я действовал с самыми благими намерениями, она вбила себе в голову, что Монти — мотылек. Так что сначала надо вправить ей мозги, а потом уже можно спокойно гулять по палубе. Нельзя оставлять беднягу Монти в таком пиковом положении.
— Даже до завтрашнего утра?
— Даже до завтрашнего утра, — твердо сказал Реджи. — Если я не сделаю доброе дело, мне будет не по себе, и прогулка не пойдет впрок. Понимаешь, от всей этой чехарды сердце мое переполнилось сладостью и светом, [82] и я обязан дать им выход.
— Хорошо, только недолго.
— Пять минут, если сразу удастся отыскать Гертруду. Хотя, по моим прикидкам, она в салоне. Как я заметил, в эту пору там всегда много дам.
Интуиция его не подвела. Гертруда была в салоне. Она сидела в углу вместе с мисс Пассенджер, капитаном английской хоккейной сборной, и ее заместительницей мисс Пердью.
82
Сладость и свет — слова эти восходят к Дж. Свифту (1667–1745), но вошли в обиход, когда их употребил критик и поэт Мэтью Арнольд (1822–1888) во фразе: «Культура — тяга к сладости и свету».
Пока он шел к ее столику, Гертруда холодно взирала на него, поскольку, как уже было отмечено, недолюбливала Реджи. Если опустить излишние подробности, она считала, что от него одни неприятности.
— Да? — произнесла она надменно.
Человека, имеющего за плечами опыт общения с Фуксией Флокс, которая цедила свое «Да?» сквозь стиснутые зубы, не запугаешь «Да?», исходящим от тривиальной особы женского пола, к тому же приходящейся ему двоюродной сестрой.
— Выйди из рамы, Мона Лиза, — бодро произнес Реджи. — Ты мне нужна на пару слов.