Том 11. Монти Бодкин и другие
Шрифт:
— То есть?
— …потому что я очень хорошо представляю, что всему виной беспечность, и ничего более. Поэтому, надеюсь, вы не обидитесь, если я, не называя имен, просто скажу, что вам не следовало этого делать. Я по возрасту гожусь вам в отцы…
— По возрасту? — удивился Монти. — Сколько же вам лет?
— Сорок шесть, сэр.
— Ну, нет, тогда не годитесь. Мне двадцать восемь.
— А выглядите моложе, сэр.
— Не важно, как я выгляжу, главное — сколько мне лет. Мне двадцать восемь. Вы должны тогда жениться в… — он напрягся и пощелкал пальцами, — …семнадцать. — Монти улыбнулся.
— Мужчины женятся и в семнадцать,
— Назовите хоть одного.
— Рыжий Перкинс, грузчик во Фрэттоне, — на удивление быстро нашелся Альберт Пизмарч. — Так что, видите, я был прав, когда говорил, что гожусь вам в отцы.
— Но вы мне не отец.
— Нет, сэр.
— Мы с вами даже не родственники, насколько мне известно.
— Нет, сэр.
— Ну, тогда, — сказал Монти, — честно скажу вам, что вы меня совсем запутали. Вы что-то сказали насчет того, что мне не следовало чего-то делать.
— Да, сэр. И готов еще раз это повторить. Вам не следовало этого делать.
— Чего делать?
— Молодость, молодость…
— Ну конечно, что же еще?..
— На мой взгляд, это не оправдание. Молодость! — воскликнул Альберт Пизмарч. — Молодо-зелено…
— Что вы все говорите загадками?
— Какие уж тут загадки: я имею в виду ванную, сэр.
— Ванную?
— То, что в ванной, сэр.
— Мыло?
— Нет, сэр. То, что на стене.
— Полотенце?
— Вы отлично знаете, что я имею в виду, сэр. Эта красная надпись. Много сил и времени придется потратить на то, чтобы ее оттереть. Но вы, конечно, об этом не подумали. Юность беспечна, не думает о завтрашнем дне.
Монти абсолютно ничего не понимал. Если бы не четкая артикуляция и не логичный подбор слов, можно было бы подумать, что стюард пьян и несет околесицу.
— Какая красная надпись? — растерянно переспросил Монти.
Потом пошел, заглянул в ванную; и застыл как вкопанный.
Все было именно так, как говорил Альберт Пизмарч. На стене была надпись.
Глава IX
Надпись была сделана лихо и размашисто, и человеку, который видел ее впервые, как сейчас Монти, поначалу казалось, что она гораздо больше, чем на самом деле. Создавалось впечатление, что это не стена с надписью, а, наоборот, гигантская надпись с крохотным кусочком стены.
На самом деле все произведение, если позволено будет так его назвать, состояло из двух высказываний: одно над зеркалом, другое — слева от него.
Первое высказывание гласило:
«Привет, малыш!»
Второе:
«Приветик, кися!»
Эксперт по каллиграфии, вероятно, сделал бы вывод, что автор был человеком добрым и впечатлительным.
В другом известном случае с надписью на стене, той, что появилась во время Валтасарова пира и, по словам Валтасара, испортила ему весь праздник, неприятными были сами слова «Мене, мене, текел, упарсин», почему-то огорчившие вавилонского царя. Странное дело: если бы кто-то написал эти слова в ванной Бодкина, он бы и не думал расстраиваться; хотя, конечно, зная нрав вавилонских царей, вполне можно допустить, что Валтасар, увидев нынешнюю надпись, только порадовался бы. О вкусах не спорят.
Монти было от чего прийти в ужас. Кроме слов: «Приветик, кися!» и т. д. ничего по-настоящему угрожающего не было. И все же, глядя сейчас на эти слова, он ощущал примерно то же, что мистер Лльюэлин, когда его мускулистый товарищ попал ему мячиком в
Затем нормальное зрение вернулось к нему, и он уставился на стюарда. В голове его мелькнуло дикое подозрение:
— Кто это сделал?
— С кем не бывает, сэр…
— Безмозглый вы осел! — вскричал Монти. — Вы что, думаете, это я написал? Чего ради я стал бы писать такое? Это женская рука.
Именно это открытие привело Бодкина в такое смятение, и кто скажет, что у него не было причин волноваться? Ни один человек, невеста которого плывет на одном с ним корабле, не обрадуется, если обнаружит в своей каюте любовные послания, сделанные девичьей рукой, но меньше всего обрадуется тот, который только что благополучно выпутался из объяснений по поводу татуировки с сердечком. С чувством обреченности Монти отметил, что слова «Привет, малыш!» жирно обведены линией в форме сердца.
Но замечание Монти Бодкина о женской руке оказалось весьма кстати. От этих слов Альберт Пизмарч воспрял духом. Пафос пророка-обличителя слетел с него, и оказалось, он умеет по-человечески удивляться и даже радоваться.
— Теперь мне все ясно, сэр. Это молодая дама из соседней каюты.
— Что?
Альберт Пизмарч кашлянул в кулак.
— Довольно жизнерадостная дама, сэр. Вполне могла это сделать. Позвольте, я приведу вам пример. Примерно полчаса назад из ее номера раздается звонок, я вхожу, а она стоит перед зеркалом и красит губы помадой. «Добрый день», — говорит она. «Добрый день», — говорю я. «Вы стюард?» — говорит она. «Да, мисс, — говорю, — я стюард. Чем могу быть полезен?» — «Вот что, стюард, — говорит она, — Не могли бы вы вон из той корзинки на полу достать мне нюхательную соль?» — «Конечно, мисс, — говорю, — с удовольствием». Иду к корзинке, открываю крышку и как сигану назад! А молодая леди: «Эй, стюард, — говорит, — что такое? Странно вы себя ведете. Вы что, пьяны?» А я отвечаю: «Известно ли вам, мисс, что там в корзинке некое существо, которое щелкает зубами, когда вы поднимаете крышку? Если бы я зазевался, оно отхватило бы мне полпальца». А она говорит: «Ах да, забыла вас предупредить. Это мой крокодильчик». Вот, сэр, такая у вас соседка.
Альберт Пизмарч помолчал, переживая все снова. Но поскольку к его сюзерену еще не вернулся дар речи, он продолжил:
— Оказалось, она киноактриса и завела это животное по совету своего имиджмейкера. Вот такая у вас соседка, и простите меня за откровенность, я думаю, что вы совершили ошибку, сэр, серьезную ошибку.
Монти все еще пытался собрать мысли воедино. Он зажмуривался и вновь открывал глаза, хмыкал, кашлял, мычал. Затем, постепенно, до его сознания стало доходить, что собеседник упомянул о какой-то ошибке.
— Ошибка?
— Да, сэр.
— Чья ошибка?
— Я говорю, вы совершили ошибку, сэр.
— Я не совершал.
Альберт Пизмарч словно окаменел.
— Хорошо, сэр, — сказал он сухо. — Как вам будет угодно. Если вы хотите, чтобы я хранил молчание и ни во что не вмешивался, я буду хранить молчание. С формальной точки зрения вы вправе на это рассчитывать. Но я полагал, что все случившееся некоторым образом сблизило нас, и если можно так выразиться, вы могли бы отказаться от отношений сюзерена и вассала — иными словами, пассажира и стюарда — и позволили мне быть откровенным.