Том 11. Неопубликованное. Публицистика
Шрифт:
– О! – Эвидаттэ с изумлением поднял плечи, перебирая в голубоватых пальцах изрисованные квадратики плотной бумаги. – Какие удивительные существа! Неужели это внешность носителя мысли в представлениях «нового» Атта?
– Вряд ли! – Директор Института возбужденно прошелся по кабинету. – В высшей степени сомнительно, ибо «новый» Атта не потерял способности управлять своими органами. Я думаю, «новый» Атта не может сильно отличаться от «старого» ни внешностью, ни мышлением. Образ носителя мыслей во Вселенной един! Вспомните раскопки в Лунной пропасти в горах Ста –
– Но это?.. – начал Эвидаттэ, с веселым любопытством следя за разволновавшимся коллегой, и тряхнул пачкой рисунков.
– Это? – Когга засмеялся. – Атта называет это «рыбба». Чудовища его мира. Что-нибудь вроде наших куффу...
Эвидаттэ кивнул согласно и углубился в изучение рисунков. Наступила тишина. Когга успокоился, присел за свой огромный стол и включил телевизионный экран. Потом сказал, прикрыв рукой микрофон, не отрывая глаз от сосредоточенных лиц своих товарищей, склонившихся за работой на экране:
– Атта поправится. Вернется к работе. Мы изучим набранный материал. Многое поймем из того, что он сейчас говорит. Узнаем, что такое «рыбба»... Но кто скажет нам, существует ли объективно во Вселенной носитель мысли по имени «ихтийологг», чье мышление создал труд Атта? И должен ли он обязательно существовать? Может быть, это – бред? Стройный, логичный, внутренне обоснованный бред. Кто скажет это нам, мой Эвидаттэ?..
...А в это время Сергей Сергеевич Комлин, «новый» Атта, вполне освоившись с обстановкой, сидел за столом напротив бледно-голубого человека и втолковывал ему, что такое «автобус», и как это слово звучит по-английски. Он только что вспомнил, что знает английский язык.
СТРАШНАЯ БОЛЬШАЯ ПЛАНЕТА
1. СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ
Михаил Петрович очнулся от режущей боли в затылке. Под черепной коробкой пульсировало горячее пламя, перед глазами вспыхивали и гасли прозрачные багровые пятна. Голова, несомненно, была размозжена, и чьи-то грубые пальцы бесцеремонно копались в ране. Он дернулся и застонал.
– Сейчас, сейчас, – торопливо сказал кто-то. – Потерпи немного.
Голос был знакомый. Михаил Петрович с усилием разлепил веки и увидел над собой широколобое лицо Северцева.
– Лежи спокойно, – сказал Северцев. – Я уже кончаю.
– Что... кончаешь?
– Перевязку.
Северцев отодвинулся в сторону, и Михаил Иванович почувствовал на щеке прикосновение его жесткой ладони. От ладони пахло аптекой.
– Ничего не понимаю, – громко проговорил он.
– У тебя проломлен нос и разбит затылок.
– Проломлен нос...
Михаил Петрович озадаченно замолчал, прислушиваясь к горячим пульсирующим толчкам в мозгу. Северцев что-то с треском разорвал над его правым ухом.
– Вот так... и вот так.
Матовые полушария заливали кабину голубоватым дневным светом. Свет мерцал на полированном дереве, на стекле и на металле, причудливыми бликами переливался на неровностях мягкой серебристо-серой обивки. Все казалось привычным, знакомым и даже уютным. Михаил Петрович снова закрыл глаза, силясь сообразить, что произошло. Затем до его сознания дошли странные необычные звуки. «О-о-о... о-о-о... о-о-о...» – однообразно, через равные промежутки времени доносилось из-за спины. Он прислушался. Кто-то стонал – негромко, с усилием, словно задыхаясь, и была в этом стоне такая горькая жалоба, такое страдание, что сердце Михаила Петровича сжалось. На мгновение он позабыл об острой боли, терзавшей его голову.
– Кто это? – шепотом спросил он.
– Валя... Кажется, у нее сломан позвоночник.
– Валентина Ивановна?
Михаил Петрович открыл глаза и сел, вцепившись пальцами в толстые валики подлокотников. Северцев схватил его за плечи.
– Лежи, лежи, Миша... Что уж теперь поделаешь...
– Погоди...
Михаил Петрович зажмурился, провел ладонью по лицу и сейчас же отдернул руку, наткнувшись на месте носа на что-то пухлое, зыбкое, почти бесформенное.
– Мой нос...
Он глубоко вздохнул, превозмогая тошноту, внезапно подкатившую к горлу.
– Валя... Сломан позвоночник... Да что произошло, в конце концов?
– Ляг сперва. Вот так. Ничего особенного. Сто шестьдесят третий.
– Сто шестьдесят третий?
– Ну да. Сто шестьдесят третий ударил в нас. Не успели увернуться. Слишком плотный поток. Вероятно, их было сразу два, и один из них попал в носовую часть.
– И...
– В пыль.
Михаил Петрович приподнялся и поглядел на круглый люк, ведущий в рубку управления. Люк был наглухо закрыт.
– Значит, там...
– Пустота.
Внезапно он вспомнил все. Метеоритная тревога. Толчки, от которых мутилось в голове. Беньковский что-то кричал о невиданной плотности потока. Ван приказал пристегнуться к креслам. Нет... Сначала Северцев считал толчки. Двадцать, пятьдесят, сто... Кажется, Ван появился в кабине уже после ста. Валентина Ивановна поила профессора какой-то микстурой. Сто шестьдесят, затем сразу сто шестьдесят один и сто шестьдесят два. И – слепящий удар в лицо.
– Постой... Кто был в рубке?
– Горелов.
– Один?
– Да.
– Горелов погиб?
Северцев не ответил.
– Так... – Михаил Петрович тупо уставился на люк в рубку. Он пытался представить себе за этим люком зияющую ледяную пустоту и не мог. «О-о-о... о-о-о... о-о-о...» – стонала Валентина Ивановна.
– Значит, Горелов... А остальные?
– Всем досталось, – тихо сказал Северцев. – Валя, кажется, умирает. – Он гулко проглотил слюну и откашлялся. – Да... Когда произошел удар, тебя швырнуло лицом на распределительный щит. Затем звездолет завертелся, как волчок. Настоящая мясорубка. Профессор вывихнул руку. У Вана спина разодрана до костей. Меня тоже оглушило. А Валя – вот.