Том 11. Пьесы 1878-1888

Чехов Антон Павлович

Будущие участники спектакля сначала собирались у Чехова: «Они читали пьесу и распределяли между собою роли. Антон очень волновался и говорил, что „все бы это было хорошо, если бы артисты проявляли больше жизненных инстинктов“» (А. А. Долженко. Воспоминания родственника об Антоне Павловиче Чехове. — В кн.: А. П. Чехов. Сб. статей и материалов. Ростов н/Д, 1959, стр. 342). Перечислив имена бывавших тогда у Чехова артистов, мемуарист упомянул также имя артистки Г. И. Мартыновой, которая в окончательный состав исполнителей не вошла, но, видимо, сначала намечалась на роль Саши.

Чехов надеялся, что «Давыдов и Киселевский будут блестящи», и писал, что «Давыдов с восторгом

занялся своею ролью» (Лейкнну, 4 ноября). Гламе-Мещерской роль также была передана, по ее словам, «согласно желанию автора» (А. Я. Глама-Мещерская. Воспоминания, стр. 257). Однако Рыбчинская, назначенная на роль Саши, «неохотно бралась за нее» (там же). С неудовольствием взялся за свою роль и Киселевский. Чехов позднее вспоминал: «Он всюду ходил и жаловался, что его заставляют играть такого сукиного сына, как мой граф» (Суворину, 30 декабря 1888 г.).

24 октября Чехов с беспокойством писал о работе над пьесой в театре: «Актеры не понимают, несут вздор, берут себе не те роли, какие нужно, а я воюю, веруя, что если пьеса пойдет не с тем распределением ролей, какое я сделал, то она погибнет. Если не сделают так, как я хочу, то во избежание срама пьесу придется взять назад». Чехов разделял в это время опасения Давыдова, что пьеса «у Корша шлепнется, так как играть ее решительно некому» (Ал. П. Чехову, 29 октября); «она неминуемо провалится благодаря бедности коршевской труппы» (Лейкину, 4 ноября 1887 г.).

26 октября Корш подписал условие, по которому он получил «исключительное право постановки в Москве» пьесы до 1 июня 1888 г. (Чехов. Лит. архив, стр. 82). 2 ноября он известил Чехова о посылке пьесы в цензуру и предложил «окончательно решить некоторые вопросы постановки» (ГБЛ). Их встреча, состоявшаяся 3 ноября, убедила Чехова, что «Корш — купец, и ему нужен не успех артистов и пьесы, а полный сбор», и он снова хотел взять свою пьесу назад и передать ее Малому театру (Лейкину, 4 ноября).

Вместо обещанных десяти репетиций было назначено всего четыре (Ал. П. Чехову, 20 ноября). Глама-Мещерская вспоминала, что Чехов на них «постоянно присутствовал, но он скромно сидел в партере и в режиссерскую постановку совсем не вмешивался; актерам никаких замечаний не делал» (А. Я. Глама-Мещерская. Воспоминания, стр. 258).

Однако из писем самого Чехова видно, что репетиции сильно его волновали и постановка отняла у него много нервной энергии. Он признавался, что пьеса «заездила и утомила» его (Лейкину, 4 ноября). Об этом времени Чехов вспоминал несколько позже: «Мне кажется, что я весь ноябрь был психопатом»; «В голове такое умопомрачение…»; «После пьесы я так утомился, что потерял способность здраво мыслить и дельно говорить» (Ал. П. Чехову, 24 ноября; Лазареву (Грузинскому), 26 ноября). И. Н. Потапенко писал в своих воспоминаниях: «Чехов часто говорил об особом авторском психозе, которым заболевает человек, ставящий пьесу.

— Я сам испытал это, когда ставил „Иванова“, — говорил он и описывал болезнь: „Человек теряет себя, перестает быть самим собой, и его душевное состояние зависит от таких пустяков, которых он в другое время не заметил бы: от выражения лица помощника режиссера, от походки выходного актера… “» и т. д. (И. Н. Потапенко. Несколько лет с А. П. Чеховым. — «Нива», 1914, № 28, стр. 551; Чехов в воспоминаниях, стр. 344).

Лейкин всячески уговаривал Чехова не вмешиваться в постановку, находил это совершенно излишним и рекомендовал всецело положиться на режиссера и исполнителей. В письме от 12 ноября 1887 г. он горячо убеждал в этом Чехова, ссылаясь при этом на свой собственный

опыт драматурга и опыт Суворина: «Напрасно Вы так бьетесь с Вашей пьесой. Конечно, постановка пьесы для Вас новинка, первая пьеса Вас волнует, но нужно быть хладнокровнее. Я сам волновался при постановке моей первой пьесы, но потом бросил, когда ставились последующие <…> Делал я обыкновенно так: являлся на одну, последнюю репетицию, предоставляя постановку пьесы режиссеру. Это самое лучшее. Скажу Вам по опыту: я даже не понимаю, как это автор может ставить пьесу. Автор постановке только мешает, стесняет актеров и в большинстве случаев делает только глупые указания. Суворин то же самое говорит. Я был у него и передавал содержание Вашего письма» (ГБЛ).

На эти доводы Чехов отвечал 15 ноября: «Ваши строки относительно постановки пьес повергли меня в недоумение <…> На сие отвечу Вам сице: 1) автор хозяин пьесы, а не актеры; 2) везде распределение ролей лежит на обязанности автора, если таковой не отсутствует; 3) до сих пор все мои указания шли на пользу и делалось так, как я указывал; 4) сами актеры просят указаний <…> Если свести участие автора к нолю, то получится черт знает что… Вспомните-ка, как Гоголь бесился, когда ставили его пьесу! Разве он не прав?»

За несколько дней до премьеры Чехов писал Лазареву (Грузинскому): «К 19-му ноября я готовлюсь, как к венцу» (15 ноября 1887 г.). На первом спектакле присутствовала вся семья Чехова и многие его знакомые. По воспоминанию очевидца (С. Ф. Рассохина), Чехов «ни за что не хотел выходить на вызовы, и его почти вытащили артисты, во главе с В. Н. Давыдовым, игравшим Иванова. Смущенно раскланивался А. П. и бессознательно отвечал на одобряющие пожатия руки Давыдова» (<Ф. А. Мухортов>. Дебюты Чехова-драматурга. «Иванов» и «Медведь» у Корша. — «Раннее утро», 1910, 17 января, № 13. Подпись: Ор).

О состоявшейся премьере Чехов писал брату: «Театралы говорят, что никогда они не видели в театре такого брожения, такого всеобщего аплодисменто-шиканья, и никогда в другое время им не приходилось слышать стольких споров, какие видели и слышали они на моей пьесе» (Ал. П. Чехову, 20 ноября). В следующем письме он снова повторял, что «на первом представлении было такое возбуждение в публике и за сценой, какого отродясь не видел суфлер, служивший в театре 32 года» (ему же, 24 ноября).

М. П. Чехов позднее тоже вспоминал: «Это было что-то невероятное. Публика вскакивала со своих мест, одни аплодировали, другие шикали и громко свистели, третьи топали ногами. Стулья и кресла в партере были сдвинуты со своих мест, ряды их перепутались, сбились в одну кучу, так что после нельзя было найти своего места; сидевшая в ложах публика встревожилась и не знала, сидеть ей или уходить. А что делалось на галерке, то этого невозможно себе и представить: там происходило целое побоище между шикавшими и аплодировавшими» (Вокруг Чехова, стр. 187–188).

Некоторые зрители, в частности, художники И. И. Левитан, Ф. О. Шехтель, Н. П. Чехов, находили, что пьеса на сцене «до того оригинальна, что странно глядеть. В чтении же это незаметно» (Ал. П. Чехову, 24 ноября). Будущий театральный критик Н. Е. Эфрос, присутствовавший на спектакле, утверждал впоследствии, что «несмотря на некоторую грубость коршевского исполнения, нивелировавшего оригинальность новых драматургических методов, — эта оригинальность, специально чеховское — они дошли до зрителей, хотя бы до более молодой их части, они произвели впечатление, захватили, особенно в первом акте, у Чехова — лучшем и наиболее „чеховском“» (Николай Эфрос. Московский Художественный театр. 1898–1923. М.-П., 1924, стр. 26).