Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

— Ну, а по части женской провизии? — подмигнул Ганечка по направлению к коридору, но опять спохватился, что не за тем приехал, и прибавил: — Впрочем, это мы, брат, впоследствии разберем, а теперь ступай и доложи почтеннейшему дядюшке: Галкин Гаврило, тетеньки Варвары Михайловны внучек.

Прохор ушел, а Ганечка опять принялся слоняться по комнате, заложив руки в карманы и напевая: «Пришел барон пешком с мешком». Но время шло назойливо долго, потому что Иудушка совершал обряд одевания со своею обычною томительной медлительностью.

Чтобы развлечься как-нибудь, Ганечка вынул из кармана дорожный карандаш и написал на стене:

Все на свете сем пустое, Богатство, слава и чины, Было бы винцо простое И кусочек ветчины…

(Эти стихи он аккуратно писал на всех станциях от Кишинева до Горюшкина.) Выполнивши это, он на минуту задумался, что бы ему еще совершить, и вдруг решительным <шагом> направился к столу, на котором стояла заветная бутылка с надписью «Rakia». Уже рука его простиралась с явным намерением откупорить пробку и «дерябнуть», как в эту самую минуту в коридоре послышалось шарканье туфель. В одно мгновение ока все легкомыслие Ганечки куда-то испарилось.

В дверях показался Порфирий Владимирыч. Он был весь в черном, худой, длинный, бледный. Увидев его, Ганечка до того струсил, что несколько мгновений только метался, не зная, как ему поступить. Наконец бросился к Иудушке, отыскал его руку и чмокнул ее.

— Галкин… Гаврило… то бишь тетеньки Варвары Михайловны… — нескладно бормотал он, с трудом справляясь с охватившим его волнением.

Иудушке эта робость понравилась. В первую минуту доклад о приезде забытого родственника покоробил его, но теперь, при виде покорности племянника, как-то сами собой всплыли старинные предания о престиже головлевского имени, а вместе с ними выступил и излюбленный головлевский девиз: «по-родственному».

— Племяш, стало быть? ну, познакомимся, друг! — произнес он снисходительно, — в побывку к старухе матери приехал. Это, брат, хорошо, что мать не забываешь! Чти отца и матерь, — это, брат, не я говорю, а бог сказал! Постой-ка, постой-ка, я на тебя погляжу!

Порфирий Владимирыч взял племянника за плечи, подвел к свету, осмотрел со всех сторон и пошутил:

— Молодец, брат! А много ли супостатов поразил?

Ганечка слабо улыбнулся.

— Я, дяденька, к вам-с… — произнес он, — мамаша приказала… сестры тоже свидетельствуют…

Ганечка не докончил, подбежал к столу и схватил бутылку.

— Позвольте, дяденька… из Сербии… прямо-с!

— Что ж это такое? ба! да и надпись есть: Rakia? Что ж это значит… Rakia?

— А это, дяденька, по-ихнему, значит все равно, что стара вудка. Они, дяденька, не из хлеба, а из рису ее там делают.

— Мы здесь из рису кутью делаем, а они ухитрились водку гнать… Да где это Сербия? далеко?

— Далеко, дяденька. Кишинев надо проехать, потом Бухарест

будет, а там уж и Сербия… у самой Турции.

— Вон она где! зачем же тебя туда-то носило? с полком, что ли?

— Нет, дяденька, я сам по себе. Война у сербов с турками, — ну, все говорят: идем против общего врага! — я и пошел-с! Они, впрочем, дяденька, и молятся по-нашему, и даже митрополит у них наш, русский-с…

— Слышал, любезный друг! Конторщик сказывал, что и от нас господин Анпетов туда пошел… добровольцами, кажется, вы прозывались?

— Точно так, дяденька!

— Так вот ты откуда! спасибо, брат, спасибо, что старого дядю вспомнил! Ну, пойдем в гостиную! сядем да посидим, посмотрим друг на друга, полюбуемся!

Пошли в гостиную, Порфирий Владимирыч сел на диван, а племянника посадил сбоку в кресло.

— Ну что, как сестрица? — начал Иудушка, — тоже, чай, не молоденькая? чай, сгорбившись, да с палочкой в руках, да кхи-кхи, да кашки манненькой…

Он любезно представил, как старые старушки, сгорбившись, с палочкой ходят да покашливают, и даже что-то прошамкал на старушечий манер.

— Маменька приказала вам, дяденька, земный поклон передать, — ответил восторженно Ганечка и тут же поклонился, коснувшись рукой до земли. — Земный-с! — прибавил он.

— Спасибо-спасибо сестрице-голубушке, что не забыла. Да, признаться, об ком нам, старикам, и помнить, как не об стариках же! Ахти-хти-хти!

Иудушка слегка затужил и сложил руки ладонями внутрь, в знак молитвенного умиления, но вдруг совершенно неожиданно присовокупил:

— Горюшкино-то прежде нам, Головлевым, принадлежало, да тетенька Варвара Михайловна, царство небесное… Ну, да уж что об этом вспоминать! Что с возу упало, то пропало — так ли я говорю?

Ганечка ничего на это не ответил, а только слегка потупился, как будто и сам хорошо понимал, что он виноват.

— Так сестрица, значит, молодцом? — продолжал Порфирий Владимирыч. — Ну, дай бог! дай бог! А я, любезный племяш, как видишь! Стар, друг, становлюсь. Топы-топы по комнате еще могу, ну и в церковь сходить — тоже еще в силах, а выезды или гостей там — ничего этого для меня не существует. Да и куда уж нам, старикам, об развлечениях думать! Об том, друг, надо думать, какой тампридется ответ дать!

Иудушка встал и, обратив глаза к образу, пошептал губами. Ганечка тоже последовал его примеру: встал и покрестился.

— Смолоду и я тоже развлечения любил. И потанцевать, и в театрец сходить, и поесть слатенько, и «во саду ли в огороде» — так, что ли, у вас поется? — всего было! А теперь, особливо с тех пор, как добрый друг маменька скончалась, — все прекратил. Живу, как в монастыре, да богу молюсь. Сначала помолюсь, потом посижу… ну, поем чего-нибудь… супцу, жарковца… а потом и опять… Вот, брат, я как!

— Тсс… — вымолвил Ганечка, затрудняясь, как выразить ему свое почтение.