Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

Предметом глубокой и блестящей сатирической критики в «За рубежом» явились не только государственные и политические институты буржуазного общества, но и сфера его духовной культуры. Замечательны салтыковские страницы, посвященные критике французской художественной литературы 70-х — начала 80-х годов. Воспитанный на «героической, идейной беллетристике» великих писателей Франции 30-40-х годов: Жорж Санд, Виктора Гюго и Бальзака, сохранив к ним всю горячую любовь своей юности, Салтыков противопоставляет им литературу эпигонов натурализма. Он обнажает связь этого литературного направления с буржуазией периода ее установившегося могущества и вместе с тем начала ее культурно-исторического упадка. В литературе, провозгласившей принципиальный отказ от борьбы за общественные идеалы, он видит «современного французского буржуа», которому «ни идеалы, ни героизм уже не под силу», который «слишком отяжелел, чтобы не путаться при одной мысли о личном самоотвержении, и слишком удовлетворен, чтобы нуждаться в расширении горизонтов. Он давно уже понял, что горизонты могут быть расширены лишь в ущерб ему». Но литература без исканий, без устремленности к идеалу теряет — указывает Салтыков — свой гуманистический смысл и просветительное значение.

Этот художественный

суд русского демократа и социалиста над достигшей своей полной зрелости западной буржуазией — одна из великих страниц русской и мировой литературы, свидетельствующая о силе и высоте передовой мысли России. Критикуемая Салтыковым ( сатирическикритикуемая, не следует забывать об этом) литературная Франция Третьей республики — Франция Флобера и Ренана, Золя и Мопассана — продолжала, конечно, и на буржуазной почве создавать культурные ценности выдающегося, непреходящего значения и по-прежнему удерживала свою влиятельность в Европе. Но общий характер французской литературы глубоко изменился. 70-80-е годы прошлого века в искусстве и литературе Франции явились узловым пунктом, в котором сошлись те линии литературного развития — натурализм, импрессионизм, символизм, — которые обозначали начало кризисных явлений в буржуазном реализме, отхода от общественных, оппозиционно-демократических традиций к эстетизму и артистизму.

Все же «французские» главы в «За рубежом», особенно IV, при всей жесткости их сарказма и критицизма, далеко не так суровы, как «немецкая» глава, и резко контрастируют последней. Отношение Салтыкова к Франции глубже, сложнее, лично-заинтересованнее, чем к Германии. Если в нарисованной писателем мрачной картине немецкой жизни под эгидой прусских милитаристов нет никаких смягчающих теплых тонов, а виден лишь брошенный в темноту узкий луч света — луч просветительской веры и надежды на будущее, то нечто иное предстает перед читателем в панораме французской жизни. Салтыков исполнен ожесточения в отношении «сытых буржуа» Франции. Но, выступая со всей мощью своего сатирического гнева против их «республики без республиканцев» и против их литературы, «в которой нет ни идеалов, ни героизма», Салтыков вместе с тем с глубоким лиризмом исповедуется в любви к революционной и социалистической Франции своей юности, к Франции 1848 г., к Франции Сен-Симона и Фурье, Консидерана и Жорж Санд. О том, чем была эта передовая Франция для русских людей его поколения, для молодых образованных людей второй половины 40-х годов, активным ядром которых был кружок Петрашевского, Салтыков написал удивительные, незабываемые слова: «С представлением о Франции и Париже, — читаем эти слова, — для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание < …> Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что «золотой век» находится не позади, а впереди нас …Словом сказать, все доброе, все желанное и любвеобильное — все шло оттуда …В особенности эти симпатии обострились около 1848 года …Когда грянула февральская революция, энтузиазм дошел до предела …Громадность события скрадывала фальшь отдельных подробностей и на все набрасывала покров волшебства. Франция казалась страной чудес» [283] .

283

Ср. с этой характеристикой слова В. И. Ленина о том же времени, когда «Франция разливала по всей Европе идеи социализма — и когда восприятие этих идей давало в России теории и учения Герцена, Чернышевского» (В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 271).

Известно, как сказались в биографии Салтыкова его восторги перед «страной чудес». В России февральская революция вызвала не только взрыв энтузиазма среди демократической интеллигенции, но и привела к правительственной реакции, еще более свирепой, чем прежде. Салтыков оказался в Вятке. Он был отправлен туда Николаем I за напечатание повестей, в которых было усмотрено «пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу».

Драматизм личной судьбы, жизнь в захолустье далекой провинции ослабили для Салтыкова остроту непосредственного переживания трагического исхода 1848 г. Он не испытал того идеологического шока от катастрофы революции, который перенес находившийся в эпицентре событии Герцен. Восторженная вера в революционную Францию не могла не потерпеть крушения и у Салтыкова. Но ни страшные «июньские дни», когда буржуазия, руками Кавеньяка, с неслыханной жестокостью подавила восстание парижского пролетариата, ни «позор 2-го декабря», когда «Бонапарт, с шайкой бандитов, сначала растоптал, а потом насквозь просмердил Францию», ни зверства «одичалых консерваторов-версальцев» в дни Коммуны, ни наступившие затем «скверные годы» — годы торжества победителей над теми, кто штурмовал парижское небо в 1871 г., — не вытеснили из памяти писателя лучезарного образа «страны чудес», «страны начинаний», «страны упований» его юности. Представление о Франции, как о «светоче, лившем свет coram hominibus» — всему человечеству, — на всю жизнь сохранилось в благодарной памяти Салтыкова, хотя он и понимал, со всей ужасающей его ясностью, что «светоча» уже нет и что теперь на том месте, где он горел, «сидят ожиревшие менялы и курлыкают». Тем не менее воспоминание о «светоче», скрыто или явно, присутствует во всех размышлениях Салтыкова о Франции, оно стало arri`ere-pens'ee писателя в думах о ней. И эта патетическая arri`ere-pens'ee пробивается наружу даже в наиболее беспощадных оценках французской «сытой и безыдейной республики». Она придает сатирическим обличениям особенные драматизм и глубину и не позволяет социальному критицизму Салтыкова доходить до граней отчаяния, как это, отчасти, случилось с Герценом в его книге «С того берега».

Но светлые тоны, столь контрастные темным краскам в описании Берлина и французских буржуа, господствуют в «За рубежом» не только в воспоминаниях

о революционной и социалистической Франции 1848 г. Они присутствуют и в зарисовках внешнего облика Парижа, каким его узнал Салтыков. Эти зарисовки имеют всю цену первоклассных автобиографических свидетельств, хотя они подчинены идейно-художественным задачам произведения и органически входят в его изобразительную ткань.

«Западник» Салтыков не любил бывать «за границей», то есть в Западной Европе, и впервые поехал туда, и то по настоянию врачей, когда ему исполнилось почти что пятьдесят лет. Для него, как для новгородского богатыря Вясилия Буслаева, это чаще всего было «гулянье неохотное» по «стране святых чудес» [284] . Он скучал там и чуть ли не с первого дня начинал вести отсчет времени, оставшегося до назначенного срока возвращения на родину, в Петербург, к своему журналу, к своему письменному столу. Но исторические заслуги Запада он — один из великих русских наследников европейского Просвещения — разумеется, ценил. «Священные камни Европы» существовали и для него. Но кое-что он любил в чужих землях не только «идеологически», но и самой непосредственной живой любовью. Прежде всего и больше всего это относилось к Парижу, а в нем — к жизни улиц и бульваров, к всегда динамичной и «раскованной» жизни парижской толпы, что так контрастировало не только «унылому» Берлину, но и департаментски-чиновничьему предельно-субординированному Петербургу. Парижу и его толпе Салтыков сложил в «За рубежом» хвалу, исполненную радостного восхищения, — один из многих русских гимнов великому городу, совершенно, однако, необычный для жестко-суровых тональностей сатирика.

284

Слова А. С. Хомякова о Западной Европе (из стихотворения «Мечта»). См.: Орест Миллер, Русские писатели после Гоголя, ч. II, СПб. 1886, стр. 190, 195.

«Солнце веселое, воздух веселый, магазины, рестораны, сады, даже улицы и площади — все веселое», — передает писатель свои впечатления от французской столицы, повторяя слово «веселый» и производные от него десятки раз. «Самый угрюмый, самый больной человек, — заключает Салтыков, обобщая в этом резюме собственный опыт 1875–1876 гг., — и тот непременно отыщет доброе расположение духа и какое-то сердечное благоволение, как только очутится на улицах Парижа, а в особенности на его истинно сказочных бульварах».

Революционное прошлое Франции и «веселый», «свободно двигающийся» Париж, в котором «вот-вот сейчас что-то начнется», как кажется приезжему иностранцу, — два ярких источника света на темном полотне буржуазной Франции, созданном кистью русского писателя. Обозначен на нем, впрочем, еще один источник света, хотя лучи его едва мерцают — пробуждающаяся активность французского пролетариата. Симпатии Салтыкова на стороне этой «силы будущего», заявляющей о своей готовности свергнуть «владычество буржуазии». Но писатель неясно представляет себе пути и методы революционного рабочего движения. И он недостаточно знаком с ним, о чем заявляет с присущей ему прямотой. В поле его зрения находится, главным образом, «мирное», «экономическое» движение рабочего класса, широко освещавшееся не только в социалистической, но и в буржуазной печати. Салтыков отмечает, например, что «забастовки рабочих хотя и нередки, но непродолжительны и всегда кончаются к обоюдному удовольствию». В этом, как и в ряде других замечаний об «обоюдном удовольствии», с которым разрешаются классовые конфликты между рабочими и буржуазией, Салтыков правильно подметил тот исторический факт, что после поражения Парижской коммуны рабочее движение во Франции первое время возрождалось не столько на революционной основе, сколько на почве различных мелкобуржуазных идей — бланкизма, прудонизма, поссибилизма. Усиление революционных настроений в среде французского пролетариата наблюдалось до середины 80-х годов в сравнительно небольшой части рабочих и было поэтому менее заметно для наблюдения. Вследствие этих причин оценки в «За рубежом» рабочего движения того исторического момента сочувственны, но отмечены печатью скептицизма.

«И еще говорят, — заканчивает Салтыков главнейшую из «французских» глав «За рубежом», IV, — что в последнее время в Париже уже начинается движение, имеющее положить конец владычеству буржуазии. Действительно, рабочие кварталы, с осуществлением амнистии, как будто оживились, но размеры движения еще так ничтожны, что ни цели его, ни темперамент, ни шансы на успех — ничто не выяснилось. Покуда имеются в виду только страшные слова, которые, впрочем, не производят особенного впечатления, потому что за ними не слышится той жизненности и страстности, которые одни могут дать начало действительному движению».

Таковы главные черты буржуазного мира Запада, увиденного и изображенного Салтыковым в начале того исторического периода, когда революционность буржуазной демократии уже исчерпала себя (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не вышла из состояния кризиса, вызванного поражением Парижской коммуны.

* * *

В этом мире праздно скитаются или, напротив того, деятельно хлопочут, скучают или развлекаются, плетут интриги или тоскуют по родине путешествующие русские. Все они «несут с собой» свою страну, хотя и весьма разную для каждого, все влекут груз сложившихся взглядов и устоявшихся привычек, собственных забот и интересов.

С первых же мгновений пребывания за рубежом они оказываются в сфере двух резко не совпадающих реальностей: европейских впечатлений и вызываемых ими, по ассоциации, отечественных воспоминаний. «Буйные хлеба» на обиженном природою прусском взморье — это впечатления. Картины того, как «выпахались поля» и «присмирели хлеба» на чембарских благословенных пажитях, где глубина чернозема достигает двух аршин, — это воспоминания. Весело глядящие дома немецких «бауэров», с выбеленными стенами и черепичной крышей, — впечатления; мужичьи почерневшие срубы, с всклокоченной соломенной крышей, — воспоминания. « …Везде изобилие, а у нас — «не белы снеги», — обобщает Салтыков калейдоскоп возникающих у русского путешественника сопоставлений «чужого» и «своего», — везде резон, а у нас — фюить! Везде люди настоящие слова говорят, а мы и поднесь на езоповских притчах сидим; везде люди заправскою жизнью живут, а у нас приспособляются».