Том 16. Рассказы, повести 1922-1925
Шрифт:
— К чёрту. Отстань.
— Это ты пойдёшь к чёрту, — не сердито сказал Алексей, приподнял её за плечи, посадил, потряс и указал на дверь:
— Брысь!
— Не тронь её, — сказал Пётр; брат усмехнулся, успокоил:
— Ничего; позовём — придёт!
— О, черти, — сказала женщина, уже покорно надевая кофту.
Алексей командовал, как доктор:
— Вставай, Пётр, сними рубаху, вытрись льдом!
Подняв с пола раздавленную шляпку, Пашута надела её на встрёпанную голову, но,
— Очень прекрасная королева!
И, швырнув шляпку на пол, под диван, длительно зевнула:
— Ну, прощай, Митя! Помни: я — в номерах Симанского, номер тринадцать.
Петру стало жалко её, не вставая с пола, он сказал брату:
— Дай ей.
— Сколько?
— Ну… пятьдесят.
— Э! Много.
Алексей сунул в руку женщины какую-то бумажку, проводил её, плотно притворил дверь.
— Скупо дал, — вызывающе заметил Пётр. — Она вчера за шляпу больше заплатила.
Алексей сел в кресло, сложил руки на палке, опёрся на них подбородком и сухо, начальнически спросил:
— Ты что же делаешь?
— Пью, — задорно ответил старший, встал и начал обтирать тело льдом, покрякивая.
— Пей, Кузьма, да не теряй ума! А ты что?
— А что?
Алексей подошёл к нему и, глядя, как на незнакомого, тихим голосом, с присвистом спросил:
— Забыл? На тебя жалоба подана, ты адвокату морду разбил, полицейского столкнул в канал…
Он так долго перечислял проступки, что Артамонову старшему показалось:
«Врёт. Пугает».
Он спросил:
— Какому адвокату? Ерунда.
— Не ерунда, а — чёрному, этому — как его?
— Мы с ним и раньше дрались, — сказал Пётр, трезвея, но брат ещё строже продолжал:
— А за что ты излаял почтенных людей? И своих?
— Я?
— Ты, вот этот! Жену ругал, Тихона, меня, мальчишку какого-то вспомнил, плакал. Кричал: Авраам, Исаак, баран! Что это значит?
Петра обожгло страхом, он опустился на стул.
— Не знаю. Пьян был.
— Это — не причина! — почти крикнул Алексей, подпрыгивая, точно он скакал на хромой лошади. — Тут — другое: «что у трезвого на уме, у пьяного — на языке», вот что тут! О семейном в кабаках не кричат. Почему — Авраам, жертвоприношение и прочая дрянь? Ты ведь дело конфузишь, ты на меня тень наводишь. Что ты, как в бане, разделся? Хорошо ещё, что был при скандале этом Локтев, приятель мой, и догадался свалить тебя с ног коньяком, а меня вот телеграммой вызвал. Он и рассказал мне всё это. Сначала, говорит, все смеялись, а потом начали вслушиваться, — что такое человек орёт?
— Все орут, — пробормотал Пётр, подавленный и снова пьянея от слов брата, а тот говорил почти шёпотом:
— Все — об одном, а ты — обо всём! Ладно, что Локтев
Пётр сидел на стуле, крепко прижав затылок к стене; пропитанная яростным шумом улицы, стена вздрагивала; Пётр молчал, ожидая, что эта дрожь утрясёт хмельной хаос в голове его, изгонит страх. Он ничего не мог вспомнить из того, о чём говорил брат. И было очень обидно слышать, что брат говорит голосом судьи, словами старшего; было жутко ждать, что ещё скажет Алексей.
— Что с тобой? — допытывался он, все подпрыгивая. — Сказал, что едешь к Никите…
— Я у него был.
— И я был. Когда на депешу ответили, что тебя там нет, я, конечно, туда поскакал. Испугались все; ведь — на земле живём, могут и убить.
— Завелась во мне какая-то дрянь, — тихо, виновато сознался Пётр.
— Так её на люди выносить надо? Пойми: ты на дело наше тень бросаешь! Какое там у тебя жертвоприношение? Что ты — персиянин? С мальчиками возишься? Какой мальчик?
Приглаживая волосы на голове и бороду обеими руками, Пётр сказал сквозь пальцы:
— Илья… всё из-за него…
И медленно, нерешительно, точно нащупывая тропу в темноте, он стал рассказывать Алексею о ссоре с Ильёй; долго говорить не пришлось; брат облегчённо и громко сказал:
— Ф-фу! Ну, это — ничего! А Локтев понял по-азиатски, скандально. Значит — Илья? Ну, брат, ты прости, только это — неразумно. Купечество должно всему учиться, на все точки жизни встать, а ты…
Он очень долго и красноречиво говорил о том, что дети купцов должны быть инженерами, чиновниками, офицерами. Оглушающий шум лез в окно; подъезжали экипажи к театру, кричали продавцы прохладительных напитков и мороженого; особенно невыносимо грохотала музыка в павильоне, построенном бразильцами из железа и стекла, на сваях, над водою канала. Удары барабана напоминали о Пауле Менотти.
— Какая-то дрянь завелась во мне, — повторил Артамонов старший, щупая ухо, а другою рукой наливая коньяку в стакан лимонада; брат взял бутылку из руки его, предупредив:
— Смотри, опять напьёшься. Вот у меня Мирон учится на инженера — сделай милость! За границу хочет ехать — пожалуйста! Всё это — в дом, а не из дома. Ты — пойми, наше сословие — главная сила…
Петру ничего не хотелось понимать. Под оживлённый говорок брата он думал, что вот этот человек достиг чем-то уважения и дружбы людей, которые богаче и, наверное, умнее его, они ворочают торговлей всей страны, другой брат, спрятавшись в монастыре, приобретает славу мудреца и праведника, а вот он, Пётр, предан на растерзание каким-то случаям. Почему? За что?