Том 19. Жизнь Клима Самгина. Часть 1
Шрифт:
— Что ж, удовлетворяет тебя университетская наука? — спрашивал он, скептически усмехаясь.
— Варвара Сергеевна, — назвал он жену повара, когда она, выйдя в прихожую, почтительно помогла ему снять пальто.
Сняв пальто, он оказался в сюртуке, в накрахмаленной рубашке с желтыми пятнами на груди, из-под коротко подстриженной бороды торчал лиловый галстух бабочкой. Волосы на голове он тоже подстриг, они лежали раздвоенным чепчиком, и лицо Томилина потеряло сходство с нерукотворенным образом Христа. Только фарфоровые глаза остались неподвижны, и, как всегда, хмурились колючие, рыжие брови.
—
— Замечательные пряники, — удостоверил Томилин. — Сама делает из солода с медом.
Клим ел, чтоб не говорить, и незаметно осматривал чисто прибранную комнату с цветами на подоконниках, с образами в переднем углу и олеографией на стене, олеография изображала сытую женщину с бубном в руке, стоявшую у колонны. И живая женщина за столом у самовара тоже была на всю жизнь сыта: ее большое, разъевшееся тело помещалось на стуле монументально крепко, непрерывно шевелились малиновые губы, вздувались сафьяновые щеки пурпурного цвета, колыхался двойной подбородок и бугор груди. Водянистые глаза светились добродушно, удовлетворенно, и, когда она переставала жевать, маленький ротик ее сжимался звездой. Ее розовые руки благодатно плавали над столом, без шума перемещая посуду; казалось, что эти пышные руки, с пальцами, подобными сосискам, обладают силою магнита: стоит им протянуться к сахарнице или молочнику, и вещи эти уже сами дрессированно подвигаются к мягким пальцам. Самовар улыбался медной, понимающей улыбкой, и все в комнате как бы тянулось к телу женщины, ожидало ее мягких прикосновений. Было нечто несоединимое, подавляюще и даже фантастически странное в том, что при этой женщине, в этой комнате, насыщенной запахом герани и съестного, пренебрежительно и усмешливо звучат слова:
— Материалисты утверждают, что психика суть свойство организованной материи, мысль — химическая реакция. Но — ведь это только терминологически отличается от гилозоизма, от одушевления материи, — говорил Томилин, дирижируя рукою с пряником в ней. — Из всех недопустимых опрощений материализм — самое уродливое. И совершенно ясно, что он исходит из отчаяния, вызванного неведением и усталостью безуспешных поисков веры.
Бросив пряник на тарелку, он погрозил пальцем и торжественно воскликнул:
— Повторяю: веры ищут и утешения, а не истины! А я требую: очисти себя не только от всех верований, но и он самого желания веровать!
— Чай простынет, — заметила женщина. — Томилин взглянул на стенные часы и торопливо вышел, а она успокоительно сказала Климу:
— Он сейчас воротится, за котом пошел. Ученое его занятие тишины требует. Я даже собаку мужеву мышьяком отравила, уж очень выла собака в светлые ночи. Теперь у нас — кот, Никитой зовем, я люблю, чтобы в доме было животное.
Поправляя шпильки в тяжелой чалме темных волос, она вздохнула:
— Трудное его ученое занятие! Какие тысячи слов надобно знать! Уж он их выписывает, выписывает изо всех книг, а книгам-то — счета нет!
Ручной чижик, серенький с желтыми, — летал по комнате, точно душа дома; садился на цветы, щипал листья, качаясь на тоненькой ветке, трепеща крыльями; испуганный
Томилин бережно внес черного кота с зелеными глазами, посадил его на обширные колени женщины и спросил:
— Не дать ли ему молока?
— Рано еще, — сказала женщина, взглянув на часы. Через минуту Клим снова слышал:
— Свободно мыслящий мир пойдет за мною. Вера — это преступление пред лицом мысли.
Говоря, Томилин делал широкие, расталкивающие жесты, голос его звучал властно, глаза сверкали строго. Клим наблюдал его с удивлением и завистью. Как быстро и резко изменяются люди! А он все еще играет унизительную роль человека, на которого все смотрят, как на ящик дли — мусора своих мнений. Когда он уходил, Томилин настойчиво сказал ему:
— Вы — приходите чаще!
А женщина, пожав руку его теплыми пальцами, другой рукой как будто сняла что-то с полы его тужурки и, спрятав sa.спину, сказала, широко улыбаясь:
— Теперь они придут, я на них котовинку посадила. На вопрос Клима: что такое котовинка? — она объяснила:
— А это, видите ли, усик шерсти — кошачьей; коты — очень привычны к дому, и есть в них сила людей привлекать. И если кто, приятный дому человек, котовинку на себе унесет, так его обязательной этот дом дотянет.
«Какая чепуха! — думал Клим, идя по улице, но все-таки осматривая рукава тужурки и брюки: где прилеплена на него котовинка? — Как п ошло, — повторял он, смутно — чувствуя необходимость убедить себя в том, — что это благополучие именно пошло и только пошло. — В сущности, Томилин проповедует упрощение такое же, как материалисты, поражаемые им, — думал Клим и почти озлобленно старался найти что-нибудь общее между философом и черным, зеленоглазым котом. — Коту следовало бы сожрать чижа, — усмехнулся он. Шумело wполове. — Кажется, я отравился этими железными пряниками…»
Дома. он застал мать в оживленной беседе со Спивак, они сидели в столовой у окна, открытого в сад; мать протянула Климу синий квадрат телеграммы, торопливо сказав:
— Вот — дядя Яков скончался. Выкинув за окно папиросу, она добавила:
— Так и умер, не выходя из тюрьмы. Ужасно. Потом она прибавила;
— Это уже безжалостно со стороны властей. Видят, что человек умирает, а все-таки держат в тюрьме.
Клим, чувствовал, что мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак смотрела на нее взглядом человека, который, сочувствуя, не считает уместным выразить свое сочувствие. Через несколько минут она ушла, а мать, проводив ее, сказала снисходительно:
— Эта Спивак — интересная женщина. И — деловая. С нею — просто. Квартиру она устроила очень мило, с большим вкусом,
Клим, подумав, что она слишком быстро покончила с дядей Яковом и что это не очень прилично, спросил:
— Похоронили его? Мать удивленно ответила:
— Но ведь в телеграмме сказано: «Тринадцатого скончался и вчера похоронен»…
Скосив глаза, рассматривая в зеркале прыщик около уха, она вздохнула:
— Сейчас пойду напишу об этом Ивану Акимовичу. Ты не знаешь — где он, в Гамбурге?