Том 19. Жизнь Клима Самгина. Часть 1
Шрифт:
Маракуев утверждал, что в рейхстаге две трети членов — попы, а дядя Хрисанф доказывал:
— Христос вошел в плоть русского народа!
— Оставим Христа Толстому!
— Н-никогда! Ни за что!
— Мольер — это уже предрассудок.
— Вы предпочитаете Сарду, да?
— Дуда!
— В театр теперь ходят по привычке, как в церковь, не веря, что надо ходить в театр.
— Это неверно, Диомндов!
— Вы, милый, ешьте как можно больше гречневой каши, s— пройдет!
— Мы все живем Христа
— Браво! Это — печально, а — верно!
— А я утверждаю, что Европой будут праветь англичане…
— Он- еще по делу Астырева привлекался…
— У Киселевского весь талант был в голосе, а в душе у него ни зерна не было.
— Передайте уксус…
— Нет, уж — извините! В Нижнем-Новгороде, в селе Подновье, огурчики солят лучше, чем в Нежине!
— Турок — вон из Европы! Вон!
— Достоевского забыли!
— А Салтыков-Щедрин?
— У него в тот сезон была любовницей Короедова-Змиева — эдакая, знаете, — вслух не скажешь…
— Теперь Россией будет вертеть Витте…
— Монопольно. Вот и — живите! Смеялись. Никодим Иванович внезапно начинал декламировать:
Писатель, если только он Волна, а океан — Россия, — Не может быть не возмущен, Когда возмущена стихия…— А главное, держите ноги в тепле.
— Закипает Русь! Снова закипает…
— Студенчество… Союзный совет…
— Нет, марксистам народников не сковырнуть…
— Уж я-то знаю, что такое искусство, я — бутафор… В этот вихрь Клим тоже изредка бросал Варавкины словечки, и они исчезали бесследно, вместе со словами всех других людей.
Вставал профессор со стаканом красного вина, высоко подняв руку, он возглашал:
— Господа! Предлагаю наполнить стаканы! Выпьем… за Нее!
Все тоже вставали и молча пили, зная, что пьют за конституцию; профессор, осушив стакан, говорил:
— Да приидет!
Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем хором пели окаянные русские песни, от которых замирает сердце и все в жизни кажется рыдающим.
Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что, говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя за то, что царь, выслушав доклад о студентах, отказавшихся принять присягу ему, сказал:
— Обойдусь и без них.
Почти все соглашались с тем, что это было сказано неумно. Только мягкосердечный дядя Хрисанф, смущенно втирая ладонью воздух в лысину свою, пытался оправдать нового вождя народа:
— Молодой. Задорен.
Не важный актер поддержал его, развернув свои познания в истории:
— Они все
Диомидов, с улыбкой, которая оставляла писаное лицо его неподвижным, сказал радостно и как бы с завистью:
— Очень смелый царь!
И с той же улыбкой обратился к Маракуеву:
— Вот вы устраиваете какой-то общий союз студентов, а он вот не боится вас. Он уж знает, что народ не любит студентов.
— Преподобное отроче Семионе! Не болтайте чепухи, — сердито оборвал его Маракуев. Варвара расхохоталась, засмеялся и Поярков, так металлически, как будто в горле его щелкали ножницы парикмахера.
А когда царь заявил, что все надежды на ограничение его власти — бессмысленны, даже дядя Хрисанф уныло сказал:
— Негодяев слушает, это — плохо! Но бутафор, глядя на всех глазами взрослого на детей, одобрительно jh упрямо повторил:
— Нет, он — честный. Он — храбрый, потому что — честный. Один против всех…
Маракуев, Поярков и товарищ их, еврей Прейс, закричали:
— Как — один? А — жандармы? Бюрократы?
— Это — прислуга! — сказал Диомидов. — Никто не спрашивает прислугу, как надо жить.
Его стали убеждать в три голоса, но он упрямо замолчал, опустив голову, глядя под стол.
Клим Самгин понимал, что Диомидов невежествен, но это лишь укрепляло его симпатию к юноше. Такого Лидия не мосла любить. Б лучшем случае ока относится к нему великодушно, жалеет его, как приблудного котенка интересной породы. Он даже немножко завидовал стойкому упрямству Диомидова и его усмешливому взгляду на студентов. Их все больше являлось в уютном, скрытом на дворе жилище дяди Хрисанфа. Они деловито заседали у Варвары в комнате, украшенной множеством фотографий и гравюр, изображавших знаменитых деятелей сцены; у нее были редкие портреты Гогарта, Ольриджа, Рашели, m[ademoise]lle Марс, Тальма. Студенческие заседания очень тревожили Макарова и умиляли дядю Хрисанфа, который чувствовал себя участником назревающих великих событий. Он был непоколебимо уверен, что с воцарением Николая Второго великие события неизбежно последуют.
— Вот — увидите, увидите! — таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. — Он — всех обманет, дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!
И — шутил:
— Эх, Диомидов, если б тебе отрастить бородку да кудри подстричь, — вот и готов ты на роль самозванца. Вполне готов!
Клим Самгин был очень доволен тем, что решил не учиться в эту зиму. В университете было тревожно. Студенты освистали историка Ключевского, обидели и еще нескольких профессоров, полиция разгоняла сходки; будировало сорок два либеральных профессора, а восемьдесят два заявили себя сторонниками твердой власти. Варвара бегала по антикварам и букинистам, разыскивая портреты m[ada]me Ролан, и очень сожалела, что нет портрета Те-руань де-Мерикур.