Том 19. Жизнь Клима Самгина. Часть 1

Горький Максим

Говоря, он заглядывал в лицо Клима с удивлением.

— Она решила, что не умеет притворяться.

— Верно: не умеет! — скрепил Лютов и так тряхнул головою, что фуражка сдвинулась на лоб.

— Телепнева тоже уходит из школы, она — замуж, вот — ее жених!

Лютов ткнул в грудь свою, против сердца, указательным пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался в переносье, другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим

сказал:

— Поздравляю. Замечательно красивая девушка.

— Умопомрачительно, — поправил Лютов, передвигая фуражку на затылок.

Макаров предложил позавтракать.

— Разумеется, — сказал Лютов, бесцеремонно подхватив Клима под руку. — Того ради и живет Москва, чтобы есть.

Через несколько минут они сидели в сумрачном, но уютном уголке маленького ресторана; Лютов молитвенно заказывал старику лакею:

— И дашь ты нам, отец, к водке ветчины вестфальской и луку испанского, нарезав оный толсто…

— Знаю-с.

— Не сомневаюсь, но — напоминаю…

— Приятно видеть тебя! — говорил Макаров, раскурив папиросу, дымно улыбаясь. — Странно, брат, что мы не переписываемся, а? Что же — марксист?

Он торопился ставить вопросы и этим еще больше возбуждал осторожность Самгина.

— Марксист? — воскликнул Лютов. — Таковых уважаю!

И, положив локти на стол, заговорил сиповатым голосом, изредка вывизгивая резкие ноты, — они заставили Клима вспомнить Дронова.

— Уважаю не как представитель класса, коему Карл Маркс исчерпывающе разъяснил динамику капитала, его культурную силу, а — как россиянин, искренно желающий: да погибнет всяческая канитель! Ибо в лице Марксовом имеем, наконец, вероучителя крепости девяностоградусной. Это — не наша, русская бражка, возбуждающая лирическую чесотку души, не варево князя Кропоткина, графа Толстого, полковника Лаврова и семинаристов, окрестившихся в социалисты, с которыми приятно поболтать, — нет! С Марксом — не поболтаешь! У нас ведь так:

полижут языками желчную печень его превосходительства Михаила Евграфовича Салтыкова, запьют горечь лампадным маслицем фабрики его сиятельства из Ясной Поляны и — весьма довольны! У нас, главное, было бы о чем поболтать, а жить всячески можно, хоть на кол посади — живут!

Лютов произнес речь легко, без пауз; по словам она должна бы звучать иронически или зло, но иронии и злобы Клим не уловил в ней. Это удивило его. Но еще более удивительно было то, что говорил человек совершенно трезвый. Присматриваясь к нему, Клим подумал:

«Не ошибся же я, — он был пьян за пять минут перед этой».

Он почувствовал в Лютове нечто фальшивое. Цвет его вывихнутых глаз был грязноватый; не мутное, а именно что-то грязненькое было в белках, как бы пропыленных изнутри темненькой пылью. Но в зрачках вспыхивали хитренькие искорки, возбуждавшие опасение.

«Глаза — это мозг, вывороченный наизнанку», — вспомнил Клим чьи-то слова.

Желтые волосы Лютова были причесаны а lа капуль, это так не шло к его длинному лицу, что казалось сделанным нарочно. Лицо требовало окладистой бороды,

а Лютов брил щеки, отпуская остренькую бородку. Над нею вспухли негритянски толстые, гуттаперчевые губы, верхняя едва прикрыта редковолосыми усиками. Руки у него красные, жилистые, так же как шея, а на висках уже вздулись синеватые вены. Казалось, что и одет он с небрежностью нарочитой: под затасканным, расстегнутым сюртуком очень дорогого сукна — шелковая рубаха. Ему, должно быть, лет двадцать семь, даже тридцать, и он ничем не похож на студента. Макаров, вызывающе похорошевший, как будто нарочно, чтоб подчеркнуть себя, выбрал товарищем этого человека. Но — почему красавица Алина выбрала его?

Глотая рюмку за рюмкой водку, холодную до того, что от нее ныли зубы, закусывая толстыми ломтями лука, положенного на тоненькие листочки ветчины, Лютов спрашивал:

— Отреченную литературу, сиречь — апокрифы, уважаете?

— Это — ересиарх, — сказал Макаров, добродушно усмехаясь и глядя на Лютова ласково.

— «Откровение Адамово» — читали? Подняв руку с ножом в ней, он прочитал:

— «И рече диавол Адамови: моя есть земля, а божие — небеса; аще ли хочеши мой быти — делай землю! И сказа Адам: чья есть земля, того и аз и чада мои». Вот как-с! Вот он как формулирован, наш мужицкий, нутряной материализм!

В стремлении своем упрощать непонятное Клим Самгин через час убедил себя, что Лютов действительно человек жуликоватый и неудачно притворяется шутом. Все в нем было искусственно, во всем обнажалась деланность;

особенно обличала это вычурная речь, насыщенная славянизмами, латинскими цитатами, злыми стихами Гейне, украшенная тем грубым юмором, которым щеголяют актеры провинциальных театров, рассказывая анекдоты в «дивертисментах».

Он, Лютов, снова казался пьяным. Протягивая Климу бокал шампанского, он, покраснев, кричал:

— Пожелайте мне ни пуха ни пера, и выпьем за здоровье велелепой девицы Алины Марковны!

Голос его звучал восторгом. Чокаясь с Лютовым, Макаров строго сказал:

— Ну, довольно тебе пить.

Лютов, залпом выпив вино, подмигнул Климу:

— Воспитывает. Я этого — достоин, ибо частенько пиан бываю и блудословлю плоти ради укрощения. Ада боюсь и сего, — он очертил в воздухе рукою полукруг, — и потустороннего. Страха ради иудейска с духовенством приятельствую. Эх, коллега! Покажу я вам одного диакона…

Закрыв глаза, Лютов покачал головою, потом вытянул из кармана брюк стальную цепочку для ключей, на конце ее болтались тяжелые золотые часы.

— Ух, мне пора! Костя, скажи, чтоб записали.

Он протянул руку Самгину:

— Рад знакомству. Много слышал хорошего. Не забывайте: Лютов, торговля пухом и пером…

— Не кокетничай, — посоветовал Макаров, а косоглазый крепко мял руку Самгина, говоря с усмешечкой на суздальском лице:

— Знаете, есть эдакие девицы с недостаточками; недостаточек никто бы и не заметил, но девица сама предваряет: смотрите, носик у меня не удался, но зато остальное…