Том 1
Шрифт:
«Теперь момент!» — подумал я и выстрелил. Сильный грохот разбудил молчание скал, и эхо раскатом пронеслось по камням.
Афганец сразу повернул коня и быстро помчался обратно.
Раздалось несколько криков, выстрелов в воздух, и через несколько секунд я увидел, как шесть афганских всадников уже карьером неслись обратно по равнине.
— Что случилось? — спросил Хэнтингтон, запыхавшийся, взбежавши на перевал.
За ним, как всегда спокойный, с винтовкой в руках поднимался Хива-Клыч.
Я указал на удалявшихся всадников и передал свои мысли — кто это мог быть.
— Я думаю, что порядочные люди по ночам не шляются, — сказал американец.
— С ними нет верблюдов, каравана, это аламанщики! — уверенно определил Хива-Клыч.
— Вы хорошо сделали, что показали им —
Я оставил на своем месте сторожить Хива-Клыча, и мы с американцем вернулись к костру.
Проводник, бледный, с блуждающими жгучими глазами, трясся как в лихорадке.
— Далеко ли отсюда до калы, ближайшего селения?
— Недалеко, — ответил Абдалхи, — бояр (господин) может быть уверен, что завтра рано утром уже будет иметь барана, а лошади — много ячменя…
Но еще непонятное было впереди.
Когда рано утром мы спустись с горы и шли степью, Хива-Клыч поднял с земли и передал мне небольшую записную книжку, почти всю исписанную чистейшим английским языком.
Чопорный Хэнтингтон сказал, что нехорошо читать чужие записи, а лучше бросить. Я же с ним не согласился и эту книжку сохранил до сих пор. Там, между прочим, была такая пометка:
«…1/1. Азис-хан сообщает, что русский сартип… и его караван двинулись на «О» от Немексара. Винтовок шесть. Идут медленно. Дан верный проводник. Приведет в Аширкудук 7.1. Нужно быть у Кяфир-Куха 6.1 ночью…»
Как видно, таинственные планы проводника не удались.
Но я думаю, что такие же таинственные привидения, знающие отлично английский язык и интересующиеся тем, что вы делаете и какие ваши намерения, являлись всем русским, путешествующим на Востоке, но под видом других лиц: лакеев в гостиницах, любезных гидов и даже хорошеньких женщин, с какими вы «случайно» знакомитесь на пароходе…
ОВИДИЙ В ИЗГНАНИИ [320]
Изгнаньем из страны родной
хвались повсюду, как свободой!
Я приютился в верхней каморке двухъярусной каменной гетской хижины, в небольшом городке, полном разноязычных варваров. Здесь, как нищий, бесправный ссыльный, провожу я томительные долгие годы, вспоминая римскую речь только в те часы, когда я пишу свои скорбные элегии, хожу на проверку к военному трибуну и когда достаю из ящика потемневшие свитки моих любимых поэтов: Горация, Проперция, Тибулла и Корнелия Галла. [321]
320
Публий Овидий Назон, считающийся последним поэтом «золотого века» римской поэзии, жил с 43 года до н. э. по 17 год н. э. В 8 г. н. э. император Август (по не выясненной до сих пор причине) сослал Овидия в самый дальний пункт своих владений, в город Томы, находившийся немного южнее впадения Дуная в Черное море, тогда называвшееся Понт Эвксинский. Теперь на месте города Томы румынский порт Констанца.
Ссылка на берега Черного моря подала Овидию повод к целому ряду произведений, вызванных исключительно новым положением поэта, свидетельствуя о неиссякаемой силе таланта Овидия. Они показывают его огромное трудолюбие, упорство в создании крупных художественных произведений и силу характера, несломленного, несмотря на крайние лишения, в каких ему пришлось прожить более десяти лет.
В Риме Овидий писал легкомысленные эротические элегии, поэму «Искусство любви» и другие произведения, дававшие повод к обвинению его в безнравственности; из Том Овидий послал огромный труд «Метаморфозы», «Фасты» (календарь), «Скорбные элегии», «Послания с Понта», трактат о рыбах Черного моря, — все это написано в художественной форме, показавшей высокое мастерство поэта. Кроме того, им была послана цезарю поэма, восхвалявшая его подвиги
Овидию в ссылке посвятил Пушкин замечательные строки в рассказе старика из поэмы «Цыганы» («Меж нами есть одно преданье…») и в стихотворении «К Овидию» («Овидий, я живу близ этих берегов…») и находил много общего с ним в своем положении ссыльного на берегах Черного моря.
Настоящий отрывок из дневника Овидия относится к последним годам его пребывания в Томах.
321
Корнелий Галл — один из крупнейшпх римских поэтов, но из его произведений до нас ничего не дошло. Поэты Гораций и Проперций были друзьями Овидия.
Стараюсь быть мужественным и утешаюсь как могу: в одной стене у меня есть очаг, где в морозные дни пылают щепки и сучья, собранные мной на морском берегу; на полу разостлан козий мех, а сбоку ложе варварского вида, покрытое сарматской войлочной попоной.
С восточной стороны прорублено окно, завешенное фракийским малиновым покрывалом. Через это окно ко мне влетают золотые лучи утреннего солнца и зовут на берег моря. Есть у меня также разрисованный узкогорлый кувшин, — в нем я берегу последние остатки выжатого на цветущих склонах Везувия [322] сладкого темного вина.
322
Во времена Овидия гора Везувий еще не была вулканом и славилась своими цветущими селениями и виноградниками.
Откинув занавеску, я часто жадно всматриваюсь в туманную даль, в линию горизонта, постоянно меняющего свой цвет беспокойного моря. Я с нетерпением жду радостного вестника оттуда, из навеки мною покинутого Рима.
Сегодня вдруг я заметил долгожданную золотистую точку. Медленно приближается надутый ветром парус, все ближе вырастает покачиваемый волнами корабль. Парус быстро опускается на палубу, мерно взмахивают поблескивающие на солнце белые длинные весла.
Затерянный в толпе варваров, я спешу к пристани.
Что привез мне корабль? Прощение нового императора Тиберия? Письма друзей и с ними несколько запечатанных амфор с вином из моего сульмоновского [323] виноградника?
Кормчий, за время долгого пути заросший бородой, важно сошел по сходням на берег. Грубый голос, как обычно, произнес:
— Письмо Публию Овидию Назону? Ни такого письма, ни посылки для него мне не передавали. Теперь не скоро жди писем: наступает время зимних бурь, и все корабли спешат укрыться в гаванях.
323
Овидий родился в усадьбе отца, близ города Сульмона, в гористой части Средней Италии. Из «Скорбных песен», кн. 1, элегия 9.
Ни письма, ни денег, ни посылки… Чем же я проживу эту зиму?
Снова я сижу около пылающего очага, допивая последнюю чашу вина. Я грею озябшие руки и закрываю глаза. В завывании ветра мне чудится шепот:
«Опять тебе нет ни вестей, ни привета с родины? Но не ты ли сам предсказывал в своей элегии:
В счастье покуда живешь, ты много друзей сосчитаешь,
А как туманные явятся дни — будешь один».
Ветер с моря шелестит тростником крыши, и опять слышатся чьи-то речи:
«Твои друзья веселятся с другими, и даже прославленная твоими песнями Корина от тебя отвернулась. Забудь и ты о неблагодарном великом городе и находи утешение среди ненавидящих хищный Рим варваров…»
Порыв ветра будит меня. Я открываю глаза. Замечаю серые, сложенные из грубых камней стены и покрытые седым пеплом потухающие угли в очаге. Ветер треплет малиновую занавеску в окне и доносит равномерные удары тяжелых волн о каменистый берег. Под этот шум у меня складываются строки: