Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние
Шрифт:
Барин сидит в первом ряду, хлопает ладонью о кресло, отбивая такт.
– Как ты ступаешь, косолапая? – кричит он. – На конюшне тебе надлежит быть!
Он, кряхтя, взбирается на сцену и больно дергает меня за ухо.
– Барин, коли вы так… – начинаю я.
– Что? Я из вас эти партизанские вольности вышибу!
И обидная, тяжелая и звонкая пощечина оглушает меня.
Не дожидаясь конца репетиции, я убегаю за ограду усадьбы; я бегу по крутому холму, валюсь ничком на холодную, мокрую траву и лежу так, сплетя пальцы на затылке. Мне все равно, пусть тащат на конюшню, пусть
Это единственная строка о мужиках, выгнавших Наполеона, во всемилостивейшем и щедром манифесте императора Александра Первого.
Так будет кончаться картина.
Глава 11
Я всхожу над горизонтом
К концу лета группа Расщепея уехала в экспедицию. Ряд сцен надо было снять в лесах под Вязьмой. Работы в поездке было меньше, чем дома, попадались пустые дни из-за плохой погоды. Тогда мы собирались в избе, где жил Расщепей, и начинались бесконечные рассказы.
Много повидал в жизни Александр Дмитриевич. Он рассказывал нам о гражданской войне, о том, как он воевал вместе с Котовским, как ставился в первый раз красноармейский спектакль, как сыграл он в своей жизни первую роль – казачьего есаула… Только играть пришлось ему не на сцене, и спектакль продолжался две недели, а главным режиссером был сам Котовский.
Это была известная многим история о том, как Котовский, чтобы выманить из тамбовских лесов банду Антонова, переодел бойцов своего отряда в казаков, велел нашить на штаны лампасы, а сам стал будто бы казачьим полковником. Уловка удалась: банда решила слиться с «казачьим полком» и вышла из лесов. Котовцы, переодетые казаками, и антоновцы остановились в одном селе. Антонов и Котовский встретились на совещании в большой избе, и, как было условлено, Котовский выстрелом из нагана дал сигнал к нападению. Банда была истреблена.
– Да, это была, доложу я вам, аллегория с маршами и метаморфозами, – рассказывал Расщепей. – Я там не только есаула играл, но еще и осветителем был. Когда началась пальба, я первым делом – бац из нагана в лампу.
– Зачем же?
– Мы свой план наизусть выучили и с закрытыми глазами знали, в кого и куда стрелять, ну, а тем в потемках не разобраться было…
В ясные звездные вечера мы сидели на завалинке, и Расщепей читал нам целые лекции по астрономии. Это была его давнишняя страсть, и он всюду возил с собой небольшой, портативный, складывающийся телескоп. Когда я в первый раз посмотрела через трубу на луну, мне стало немного жутко.
Впервые я сама увидела, что луна – шар.
Очень страшно было видеть этот корявый, окоченевший мир, висящий в пустом черном небе. Я даже схватилась скорее за теплую руку стоявшего рядом Расщепея.
– Вы знаете, – сказала я как-то ему, – вы для меня прямо, Александр Дмитриевич, сами словно телескоп. Честное слово! Через вас мне все на свете теперь по-другому выглядит, я и себя по-иному рассмотрела.
– Ну, и как? Понравилась себе? – хитро прищурившись, спросил Расщепей.
– Не очень еще,
– Однако какие мы научились образы и метафоры запускать!
– Смейтесь, смейтесь… Все равно это правда так!
Вечера удлинялись и делались свежее. Кончался август. Часто падали звезды. И раз вечером, глядя на остывающий в небе след метеора, Расщепей сказал:
– Самый сейчас звездопад. Скоро и листья полетят… А вы, сударыня… – он сделал шутливо-свирепое лицо, – довольно вам на небо глядеть. Пора на себя оборотиться и в учебник заглянуть. Время, время, дорогая моя партизаночка. Сентябрь на носу. Не наверстаете потом.
И действительно, на следующий день он, как только кончили снимать, повел меня к старенькому учителю местной школы.
– Вот, Никанор Никанорович, привел под уздцы. Это та самая норовистая лошадка, о которой мы с вами договаривались. По математике мы хромаем, да и по русскому языку иногда сбой у нас бывает. Не возьметесь подковать немножко?
– Отчего же!.. С превеликим удовольствием, – засмеялся старичок. – Как можем, подкуем. Лошадка, видно, резвая.
Так стала я заниматься с Никанором Никаноровичем. Старик был доволен мной, нахваливал меня Расщепею, уверял, что у меня «совершенно выдающиеся способности»… Вот поди ж ты, разберись тут. А в школе меня считали мало на что годной. Я старалась не разочаровывать Расщепея и занималась довольно усердно. Времени свободного у меня теперь совсем не было. Я даже не собралась ответить на письмо Таты, которое получила еще в августе.
В Москву мы вернулись в конце сентября. Я соскучилась по городу и с удовольствием шагала по улицам, мимо дымящихся асфальтовых котлов, по золотистым бульварам, где за решеткой, около беспрестанно мигающей красной лампочки, висели над трамвайными путями предупредительные знаки московской осени: «Осторожно! Листопад».
Дома у нас на всю комнату пел приемник, который я перед отъездом подарила отцу. Расцеловавшись со мной, отец тотчас же сообщил:
– А позавчера тебя, Симочка, по радио упомянули. По станции «Коминтерна». Что исполняешь роль. Ну, и про Александра Дмитриевича, конечно.
И, коснувшись двумя пальцами усов, он двинул губами сперва в одну сторону, потом в другую, приглаживая седые волосы. Так он делал, когда был чем-нибудь тайно доволен.
В школе меня встретили с уважительным любопытством.
– А, из дальних странствий возвратясь! – закричал Ромка.
Тата поздоровалась со мной несколько суховато, как мне показалось.
– Ты что же не ответила на мое письмо? – спросила она меня.
Я рассказала ей, как много пришлось мне работать, не оставалось свободной минуты…
– Ну конечно, где же тебе теперь для меня время находить! – Тата надула губы, отгибая и загибая уголок тетради. – Только ты, пожалуйста, не думай, что один Расщепей на свете такой знаменитый. А я тут без тебя с кем познако-оми-лась!.. Ты даже не догадаешься. С самим Сошниковым из Большого театра. У него на целый орден больше, чем у твоего Расщепея.
Она раскрыла тетрадь и, заслоняя что-то обеими ладонями, хитро озираясь, сказала мне:
– Смотри сюда… Вот, под рукой.
Я увидела пушистый хвостик.