Том 2. Докука и балагурье
Шрифт:
— Бог с тобой, с твоими деньгами. Выпусти! — запросился Лоха.
— Сейчас! — да знай себе ведет, не остановится.
Наконец-то подвел к подвалу, повернул ключ в двери, отворил дверь — там лестница железная, весь подвал фонарями освещен и полн золота, серебра, меди, железа, стали и чугуна. И все, как жар, горит.
— Видишь, Лоха, богат-то я как! Хочешь золота, хочешь серебра? Бери сколько хочется.
— Да куда мне, родимый? Отпусти! Мне и взять-то не во что.
— Да вот голицу-то насыпай.
—
— А ты от онуч веревки отвяжи, да и перевяжи рукавицу-то.
Лоха соблазнился: уж очень красно золото! — насыпал рукавицу золотом, а другую тот насыпал.
— Довольно, что ли?
— Спасибо, родимый. Дай тебе Бог здоровья на много лет.
— Ну, что там! Благодарить не за что. А ты вот что, ты с Яковом хлеба нам привези. Видел, сколько у меня работников, так их всех накормить изволь. Да, смотри, привези печеного, нам мукой-то не надо!
— Когда ж тебе, родимый?
— Да вот как первый урожай будет.
— Постараюсь, родимый.
— Не забудь же.
И повел, вывел его из подвалу да по коридорам, и к какой-то трещине. Тут и стал.
— Видишь, Лоха, свет?
— Вижу.
— Иди на него
Лоха и пошел на свет-то, и чувствует, что на воздух вышел.
Осмотрелся, — что за чудеса! — сидит он у родничка, где отдыхать сел, и лукошко его с груздями, как поставил, так и стоит. Взглянул под ноги, а у ног его голицы связанные, пощупал — деньги. Себе не верит, развязал малость, запустил руку — золото.
Темно было, чуть заря.
Поднялся Лоха, вытряхнул из лукошка грибы, положил в лукошко голицы с золотом, прикрыл травой и пошел себе по дороге. Да улицами-то не шел, а с заднего двора и прямо к себе в амбарушку.
Рассветало уж.
Вынул он из лукошка голицы, да не развязывая — в короб, короб на замок, и вошел в избу.
— Где это ты пропадал столько? — спрашивает жена.
— Да чего, в лесу заплутался.
— Все тебя, все село, три дня искали, думали, без вести пропал. Эко дело какое с тобой случилось!
Поговорили, поговорили, дали поесть. Сильно проголодался Лоха, поел всласть, да опять в амбарушку, лег там под коробом и заснул.
И видит он во сне, явился к нему тот самый приказчик, распорядитель кузнечный, и говорит:
«Ни, Боже мой, никому не говори, что ты у меня был и золота взял. Ежели откроешь, худо тебе будет!»
Но Лоха не только что говорить или кому показывать, а с опаски уж и сам, как положил голицы в короб, так хоть бы раз посмотрел, какое там у него в коробу золото лежит. В амбарушку пройдет понаведаться, короб осмотрит, да назад в избу.
И, должно быть, заметили люди, что Лоха в амбарушке что-то прячет, что-то таит, о чем-то помалкивает.
Раз пришел Лоха в амбарушку, хвать, а короба-то и нет, — украли!
Украли его
Кто же украл?
Никто, как Яков-кум.
Лоха и объявил подозрение на Якова. Стали Лоху допрашивать, где Лоха золотые взял, он и открылся — забыл наказ! — все рассказал и про кузнецов и про золото.
И вернулся Лоха домой с допроса, заглянул в амбарушку, постоял, потужил, пошел в избу — тоскливо ему было, прилег на постель, лежит — ой, тоскливо! И чувствует Лоха, ни рукой ему двинуть, ни ногой не пошевельнуть, хотел покликать, а язык и не ворочается.
Так и остался. А какой был-то! — одно слово, Лоха.
1914 г.
Пупень *
Рыли бабы понаслыху клад на валу, Алена да Анисья. И вырыли бабы пупень и вдруг от Ивана Предтечи — вал-то у церкви — гул пошел. С перепугу задрожали у баб руки — пупень в яму, сами присели. И видят, идет по валу старичок какой-то.
— Чего, — говорит, — вы, бабы, испужались?
Бабы ему в ноги:
— Не губи, клад роем.
Ну, старичок посмотрел, посмотрел, да и говорит:
— Да нешто так роют? Этому кладу пора ночная.
И наставил старичок баб на разум, зря чтобы на валу не рылись, а ждали Пасху и на Пасху, между заутреней и обедней запаслись бы красным яичком и, кто бы на валу ни показался, похристосовались бы, не пугаясь.
— Тогда сам выйдет!
Старичок пошел своей дорогой, а бабы достали из ямы пупень и по домам ждать Пасхи.
Протянулась осень, прошла зима, катит весна-красна, а с весною Пасха.
Еще на посту стало не до сна бабам: какой им такой клад выйдет!
Старичок-то учил, запастись по яичку, а они каждая себе по три выкрасили, подоткнулись и в передник положили: как тот появится, чтобы поскорее яйцо ему в руку сунуть — бери, отворяй клад!
Кончилась заутреня, бабы на вал и ну рыть. И уж заступ стал задевать за что-то: плита ли там чугунная, либо котелок с золотом? И пошел вдруг гул от Ивана Предтечи — и гул, и зык, и рев. Оглушило баб, а земля ровно кисель под ними, так и трясется.
И видят, идет по валу, ой! медведь не медведь, козобан: рот — от уха до уха, нос, что чекуша, граблями руки, а глаза так и прядают. Идет, кривляется и гудит и гудит.
Стали бабы рядом, оперлись на заступ, в руках по яйцу: так вот сейчас и похристосуются.
А тот словно крадется — и медленно, медленно и прямо на них, да как рявкнет.
Выронили бабы яйца да бежать, да что есть духу, добежали до паперти, обе и обмерли.
Ну, тут добрые люди опрыскали баб святой водицей из колодезя: от усердия, думали, с бабами такое вышло. И опомнились бабы, и скорее домой.