Том 2. Два брата. Василий Иванович
Шрифт:
Николай умолк, несколько сконфуженный. «Скотина!» — подумал он. Ему было обидно и досадно, что он не только не оборвал этого «иисусистого», но еще оборвался сам.
— Однако и вы любите умные разговоры разговаривать, как погляжу! — заметила Нина. — А я думала…
Николай еще находился под влиянием спора и не слышал, что говорила ему соседка.
— Я думала… Да вы, кажется, не слушаете меня?
Николай взглянул на молодую женщину. Она так весело улыбалась, столько жизни было в ее глазах, так ослепительно хороша
— Что же вы думали?
— Что вы не занимаетесь глупостями.
— А чем же?
— А просто… просто пользуетесь жизнью! — тихо прибавила она, подымаясь.
Николай незаметно сошел с террасы в сад, возобновляя в памяти свой спор с Присухиным и досадуя, что не сказал ему всего, что теперь так стройно и логично проносилось в его голове. Он тихо подвигался в глубь густой аллеи.
— И охота вам было связываться! — произнес под самым ухом сбоку чей-то голос.
Николай повернул голову. На скамейке под развесистым кленом сидел Прокофьев.
Вязников подошел к нему и отрекомендовался.
— Я вас несколько знаю. От Лаврентьева слышал и вашу статейку читал! — произнес Прокофьев, протягивая руку. — Среди всякой нынешней мерзости… статейка ничего себе.
— Ваше лицо мне тоже показалось знакомым. Вы не знавали студента Мирзоева?
— Нет.
— Большое сходство.
— Мало ли схожих людей. Моя фамилия Прокофьев… Федор Степанов Прокофьев.
— Так незачем было связываться? — спросил Николай, присаживаясь около.
— Убедить, что ли, намеревались эту культурную каналью?
— Да уж чересчур возмутительно.
— Ого! Изволите еще возмущаться речами Присухина. В какой Аркадии * жили?
— В петербургской.
— Так-с… И возмущаетесь еще?
Он помолчал и прибавил:
— Ведь у него и наука-то вся такая же иисусистая, как он сам. Они с ней — одного поля ягоды. Она у них повадливая, карманная, на все руки…
— Как повадливая?
— Очень просто. Какие угодно фокусы они с ней проделывают. Вы курсов не проходили разве? Только он вас, что называется, в лоск положил…
— Однако…
— Однако не однако, а затравил, и поделом!
Николай был несколько озадачен и строго взглянул на Прокофьева, но тот не обратил на это ни малейшего внимания.
— И вправду, поделом! Вперед не суйтесь. Коли соваться, так уж надо самому во всей амуниции — иначе только их же жалкими словами тешить. По мне, это будто чищеным сапогом в грязь ступать. Он вам и Милля * и Маркса перевирал, вы внимали, а он-то хихикал в душе…
— Так что же вы не вступились, коли сами вы в полной амуниции, как вы говорите? — заметил иронически задетый за живое Николай.
— Эту канитель давно бросил, — отвечал Прокофьев хладнокровно. — Да и к чему? Разве их
— Нельзя же хладнокровно слушать гадости.
— И потому надо поболтать?
Прокофьев помолчал и, внимательно взглядывая на Николая, прибавил:
— Пожалуй, вы и на свою публицистику возлагаете надежды? Кого-нибудь убедить полагаете насчет курицы в супе * , а?
— А разве нет?..
— Верите еще?
— А вы не верите разве?
— Я?.. В российскую публицистику?
Прокофьев взглянул на Николая.
— Да вы в самом деле, Николай Иванович, вернулись из Аркадии, а не из Питера.
— Что ж в таком случае литература…
— По большей части переливает из пустого в порожнее… Надо же что-нибудь писать.
— Вот как… И, следовательно, заниматься ею…
— То же занятие, что мух хлопать! Это ново для вас, что ли? Поживете, тогда другое запоете, если не привыкнете, а впрочем, попробуйте-ка изложить на бумаге и напечатать то, о чем вы так горячо за обедом говорили. Попробуйте-ка! — усмехнулся ядовито Прокофьев. — А мы прочтем-с!..
— Вы как-то безнадежно уж смотрите.
— Не безнадежно, а не обманываюсь. Нет, батюшка, вашими писаньями не проймешь… Не нам с вами чета — люди пробовали. Не проймешь! — добавил он с какою-то глубочайшей ненавистью в голосе.
Прокофьев умолк и попыхивал папироской. Николай поглядывал на него. Любопытство его было возбуждено. «Кто этот человек, говорящий так решительно, с такой безнадежностью?» Он уже не сердился на Прокофьева. Этот человек невольно внушал к себе уважение. Что-то притягивающее было во всей его фигуре, в его пытливых темных глазах, в его голосе, в манерах.
— Вы здесь давно? — спросил Николай.
— Два месяца, — на заводе у Смирновой. Обедаю у них два раза в неделю, когда имею доклады.
— Какие доклады?
— Да у бабы этой… Она ведь министр… Хотя ничего не понимает, а все ты ей докладывай…
— И докладываете?
— Сколько угодно…
— Вы технолог?
— Маракую немножко… А вы в первый раз в этом доме?
— В первый.
— Семейка любопытная, самого модного фасона…
— Кажется, Смирнова умная женщина?
— Сама-то? Очень даже умная баба. Линию свою ведет правильно. Говорят, в Питере салон держит. И барышни умные — верно уж знаете! — одна изучает Спенсера, а другая химию… Только все в девках! — рассмеялся Прокофьев. — Приданого нет, а Присухин не клюет…
— А Горлицын?
— Известный молодой ученый… тоже не клюет… до той, до белобрысой добирается. У нее, кажется, припасено добра для супружества… только папенька с маменькой предпочитают вместо химика… какую-нибудь птицу почище… Но держу пари, химик пролезет: даром что глуп, зато апломба у него много, а впрочем, кажется, и предмет свой знает.