Том 2. Горох в стенку. Остров Эрендорф
Шрифт:
— Васенька, — сказала мамаша, — водки у тебя случаем нет? Литра два? И папирос «Казбек»? Сотню…
— Для чего вам?
— Как это для чего? Для того, что холодно становится. Гляди, скоро снег пойдет. А у нас не топлено.
— Что же это вы, водкой будете согреваться?
— Буду водкой согреваться.
— Гм… А папиросы вам для чего?
— Согреваться.
— Папиросами?
— Папиросами.
— Мамаша, не раздражайте меня.
— Гляди, померзнем.
— Не померзнем. В среду пойду в
— Дурак…
— От родной мамы такие слова! Мне это больно.
— А ты не будь дураком. Дай два литра и сотню «Казбека».
— Для чего?
— Уж говорила, для чего! Греться будем.
— Не померзнем.
— Увидим.
— Посмотрим.
В среду Антошкин потеплее оделся, сунул нос в кашне и отправился в контору. В воздухе кружились первые снежинки. Вернулся Антошкин поздно вечером. Лицо его сияло. Изо рта вылетали клубы пара.
— Достал?
— Достал. То есть не вполне достал, а сказали, чтобы приходил во вторник или, лучше всего, в пятницу. Тогда обещали дать.
— Замерзнем, Васенька. Я уж коченею.
— Не замерзнем.
— Увидим.
— Посмотрим.
Во вторник Антошкин пошел в контору ранним утром, когда косматое, морозное солнце только что появилось над обледенелой крышей. Вернулся поздно ночью не в духе. Молчал. Спал в шубе и валенках.
Ночью мамаша подошла к его постели:
— Васенька…
— А?
— Дай два литра и сотню «Казбека».
— Не дам.
— Почему?
— Принципиально.
— Померзнем.
— Не померзнем. В пятницу обещали непременно дать.
В пятницу Антошкин вернулся глубокой ночью. Под глазами были синяки. Глаза лихорадочно блестели. Мамаша в салопе и ковровом платке топала валенками. Красивый иней сверкал на стенах.
— Достал?
— Достал. Почти достал. Обещали в…
— Дай два литра и сотню «Казбека».
— Не дам.
— Но почему же, Васенька? Ведь вымерзнем.
— Принципиально. Я знаю, для чего вам водка и папиросы! — закричал Антошкин. — Вы хотите взятку дать!
— Замерзнем.
— Пусть замерзнем. Но взятки давать не будем.
— Как хочешь, Васенька.
На рассвете Антошкин вскочил. Руки у него были красные, как морковка. На волосах сверкал иней. Он бросился к постели мамаши, долго рылся в шубах, половиках, коврах, перинах и, наконец, откопал старушку…
— Мамаша… — хрипло сказал он. — Если бы я жил в другом доме… Но в нашей конторе засели жулики. Мамаша, не могу больше! Черт с ним! Берите два литра и сотню «Казбека».
— И умница, Васенька! Давно бы так!
Мамаша поспешно оделась. То есть, вернее, разделась: сняла с себя лишнюю шубу, положила в котомочку два литра доброй московской водки и сотню «Казбека», перекрестилась и деятельной старушечьей походкой засеменила к дверям.
Через час во дворе
— Вы Антошкин?
— Я Антошкин.
— Распишитесь.
— А что?
— Ничего. Распишитесь здесь и здесь. Уголек вам привезли. Счастливо оставаться! Грейтесь на здоровье. У нас это быстро.
От молодого человека приятно попахивало доброй московской, и во рту дымился «Казбек».
1944
С Новым Годом! *
…И тогда поднялся советский рубль, взял в руку стакан и, одернув новенький, хрустящий пиджак, желтый, в разноцветную сетку, сказал:
— Товарищи и граждане! Позвольте и мне произнести маленькую новогоднюю речь.
— Просим! Просим! — послышались голоса.
— Внимание!
— Тише!
— Слушайте, слушайте!
Советский рубль солидно откашлялся и начал:
— Хотя я и являюсь, так сказать, представителем младшего поколения советской валюты, но в эту торжественную новогоднюю ночь мне хочется поговорить о себе. Вот вы все смотрите на меня и, наверное, думаете: «Скажите пожалуйста, какой он у нас молодой, здоровый, крепкий. Даже завидно». Не отрицаю. Да. Я действительно молодой, действительно здоровый, действительно крепкий. Больше того — я очень устойчивый и очень твердый.
Но, товарищи и граждане, прежде чем я стал таким, каким вы меня видите сейчас, мне пришлось пережить немало критических минут и тяжелых переживаний. Не забудьте, что в разгроме немецкого фашизма наряду о пушками, пулеметами, «катюшами», самолетами, винтовками принимал самое деятельное участие и советский рубль. Советский народ бил гитлеровцев, как говорится, и дубьем и рублем. Так что я за время войны порядком-таки поистрепался. Сам по себе поистрепался, да и фашистские гады не дремали. Небось знаете сами, как они меня подделывали? Иной раз смотришь на себя в зеркало и не понимаешь: это ты или твоя фальшивка?
Опять же от различных спекулянтов и кубышечников сильно мне досталось. Я люблю простор, волю, свободное обращение, а меня запихнут куда-нибудь под матрас, пока я вырасту. А какой может быть рост среди клопов и тараканов, в грязной тряпке! Мне для правильного роста, если хотите знать, необходима хорошая, культурная сберегательная касса. Там я действительно чувствую себя человеком — расту и развиваюсь. А в кубышке, — помилуйте, разве это жизнь? В кубышке я бог знает во что превращаюсь, не валюта, а, извините за выражение, какая-то греческая драхма или фунт стерлингов! Тьфу! И до того это меня заездили всякие спекулянты и мешочники, что сказать не умею. Разве же это для уважающей себя валюты дело?